Кийоши уже успел отойти на значительное расстояние. Давно, в раннем детстве, мы часто играли в салочки. Причем по таким правилам: если догонишь кого-то, нужно было не дотронуться до него, а наступить на его тень. Тогда — ему водить. Сейчас, правда, луны не было, а уличные фонари светили слишком тускло. Но все равно, почувствовав какой-то азарт, я догнала Кийоши и наступила на размытую тень от его головы.

— А вот ты меня не догонишь! — прокричала я, проносясь мимо него. Вслушиваясь в свой топот, я старалась больше ни о чем не думать. Через несколько секунд Кийоши тоже рванул. Расстояние между нами быстро сокращалось. Воздух был холодный, и пар у меня изо рта вылетал, как облачка, на которых пишут слова персонажей комиксов. И мне казалось, что с клубами моего разгоряченного дыхания уносятся в небо пустопорожние мысли.

Внизу, в бывшей маминой комнате, терзает свой сямисэн[1]бабушка Шимидзу. Заунывное гудение струн отдается эхом в лестничном проеме. Бабушка играет в этом году значительно громче, чем в прошлом или позапрошлом. Хотя ей и не хочется признаваться в этом, но слышит она все хуже и хуже.

— Что ты бормочешь себе под нос? Говори внятно, — часто шипит она на меня.

— Бабушка Шимидзу иногда бывает резка, — говорила обычно мама, — но в принципе она человек добрый.

В ее словах есть доля правды. Когда я три года назад гостила у бабушки в Токио и подхватила там тяжелый грипп, она показала себя совсем с другой стороны. Бывало, проснусь, а она сидит у моей кровати, сжимая в костлявых руках край одеяла. Бабушка и сама выглядела неважно: лицо изможденное, седые волосы висят клочьями, маленькие глазки опухли от бессонных ночей. Когда я пошла на поправку, она постоянно готовила мне по старинным китайским рецептам целебные бульоны и травяные чаи. А если у меня не было аппетита, не приставала с уговорами. Скажет ласково: «Ладно, поспи еще», — и уберет пиалу. Но стоило мне окончательно выздороветь, как она принялась за старое. Вечно ворчала: то я слишком много болтаю, то не могу посидеть спокойно. Впрочем, повод всегда находился.

Однако ее ворчание в мой адрес не шло ни в какое сравнение с теми упреками, которыми она осыпала невестку, то есть мою мать.

— Как же так? Приходит мой сын с работы домой, усталый, как собака. Ему нужен уют. И что он видит? — грозно вопрошала она, тыча пальцем в каплю воды на столе или какую-нибудь крошку.

Бабушка — низенькая и миниатюрная, но под ее ледяным взглядом мать неизменно съеживалась, а по утрам после таких нравоучений выходила из своей комнаты с покрасневшими глазами: опять плакала. И все же, несмотря на подобные сцены, мать постоянно твердила:

— Бабушка Шимидзу строга, потому что любит нас. Она человек другого поколения. В прежние времена было принято не давать спуску тем, кого любишь.

После гриппа, свалившего меня в Токио, я в чем-то согласилась с мнением матери. Меня, может, бабушка действительно любит, хотя и вечно пилит. Но что касается матери, то ее она уж точно никогда не любила. Достаточно было увидеть, каким взглядом она смотрит на невестку, — ледяные глаза дохлой рыбы. Мать же всегда старалась выставить нашу семью более счастливой, чем она была на самом деле. Выдумки относительно болезни дедушки Курихары — из той же серии.

Бабушка упорно продолжает мучить сямисэн. Сегодня суббота, еще только половина девятого утра — рановато для музицирования. Я, впрочем, встала в шесть. Мне надо поторопиться с домашним заданием — написать сочинение или, как говорят в литературных кругах, эссе. Что-то не пишется. Скомкала очередной лист бумаги и швырнула его в мусорную корзину. Да и как тут сосредоточишься, когда бабушка с остервенением рвет струны? Кроме того, тема сочинения — надуманная и расплывчатая: «Какими были в 1975 году старшеклассники средних школ?»

Это сочинение — часть проекта, спонсируемого банком «Сумитомо». В филиале этого банка в Осаке в сейфе будет храниться запертый ящик, который откроют в 2000 году. В ящик положат сегодняшние газеты, журналы, книги, киноафиши, фотографии и лучшие сочинения — по одному от каждой местной школы. У нас обязали написать этот опус всех, кто пойдет в апреле в десятый, одиннадцатый или двенадцатый классы. Крайний срок — конец учебного года, то есть вторая пятница марта. Значит, в моем распоряжении — всего неделя[2].

В 2000 году мне исполнится сорок, матери — семьдесят. Даже, не представляю себе, какими мы тогда станем. Будем ли видеться друг с другом или хотя бы переписываться? Или обмениваться луковицами цветов и вязать в подарок друг другу свитера, как это делали в свое время мама и бабушка Курихара? А может, я пойду по стопам отца, который редко появлялся дома даже во время визитов своей матушки, Шимидзу? Он предпочитал деловые поездки, а развлекали бабушку мы с матерью. И. кстати, переживем ли мы с мамой долгие годы разлуки? Прошу ли я ее, когда мне будет сорок?

Мать уехала всего лишь полтора месяца назад, но этот короткий срок кажется мне вечностью. Как только прикатила бабушка Шимидзу и меня забрали из дома Като, папаша и мамаша Кийоши, усадив меня на кухне, подробно растолковали мне сложившуюся ситуацию. Как я и ожидала, до тех пор, пока я не покину отцовский дом, с матерью увидеться мне не разрешат. Я обрету свободу, лишь когда окончу колледж. Значит, еще семь лет — почти половина прожитой мною жизни. Мать, конечно, знала этот расклад заранее. Знала, что мы увидимся, только когда мне исполнится двадцать два.

Я тупо уставилась в чистый лист бумаги. Что же рассказать людям будущего о себе и своих одноклассниках? Да и вообще — кто я такая, чтобы говорить от имени всей школы? В нашей Академии девушек-христианок, где преподавание ведется с седьмого по двенадцатый класс, — девятьсот учениц. Из них всего четверо, включая меня, из так называемых неполных семей. Вся школа нам сочувствует. Однако есть здесь один нюанс. У тех трех девочек один из родителей — отец или мать — умер. Так что я — единственная, у кого оба родителя в добром здравии, но живут врозь. Можно сказать, что я печальное исключение и поэтому с моей стороны глупо выступать от имени школы и морочить головы будущим читателям.

Я взяла наконец ручку и снова отложила ее. Раньше я писала неплохо. Когда проводили конкурсы на лучшее сочинение, мои работы всегда отмечали. Но времена меняются. Сейчас мне сказать нечего.

Рассеянно глядя в окно, я пытаюсь сосредоточиться, но вскоре ловлю себя на том, что не думаю о сочинении, да и вообще ни о чем не думаю. В соседнем дворике, по другую сторону забора из белой проволочной сетки, сидит, потягивая кофе, Кейко Ямасаки. На ней пушистый белый свитер из ангорской шерсти и серая юбка. Кейко верна себе: даже сейчас, когда вокруг ни души, она держится так, будто вокруг нее собралась толпа восхищенных фоторепортеров. Жаль, нет бинокля, а то бы подтвердилась моя догадка, что она навела полный марафет: на веках — голубые тени, на ресницах — тушь, губы накрашены яркой помадой и похожи на крылышки ангелочка. Мы с ней ровесницы и в свое время были близкими подругами. Ходили в одну и ту же начальную школу, причем в одинаковых шляпках и туфельках. По воскресеньям я брала ее с собой в церковь. Иногда приходилось задавать трепку Кийоши, который ее дразнил и доводил до слез.