Я читала дело Фрязина, и мне очень хотелось узнать, действительно ли он так цинично думает о женщине, с которой настолько зверски расправился, и плюет на чувства ее родных, или это защитная реакция, бравада. И вообще – как живется с сознанием того, что ты убил человека?

Одним из самых сильных моих впечатлений было дело пьяницы, заставшего свою подружку в постели с любовником. Мужика он просто спустил с лестницы, а женщину бил всю ночь. На трупе насчитали триста повреждений. Потом, уже холодную, он целовал ее и плакал над ней, так его и застала милиция. На суде он все рассказал, бился головой о барьер, за которым сидят арестованные, и, рыдая, просил расстрелять его, потому что без любимой ему все равно не жить. Суд дал ему двенадцать лет, и тут же от него пришла кассационная жалоба с претензиями, почему такой суровый приговор?

Был такой симпатичный мальчик, похожий на Есенина, – золотоволосый и синеглазый, который признавался в двадцати четырех убийствах. Из них следствие подтвердило и вменило ему в вину только четыре, но и этого было более чем достаточно, чтобы его расстреляли.

Обычно люди не задумываются, как легко убить человека. В моей школе на тренировке в спортзале старшеклассник ударил кулаком в лицо надоедливого мальчишку из младших классов, тот упал на скамейку, и про него забыли. А когда стали закрывать спортзал после тренировки, обнаружилось, что тот мертв – кровоизлияние в мозг. На новогоднем вечере в соседней школе один парнишка в ссоре ударил другого ножом и, сам не ожидая того, убил. Те, кто был рядом с ним, слышали, как он растерянно сказал: «Оказывается, нож входит в человека, как в масло!»

Мне очень хотелось знать, мучают ли убийц тени убитых ими? Насмотревшись на убийц за время работы в суде и прокуратуре, я пришла к выводу, что все-таки душа и совесть – это не сказки. Иначе что заставляет их признаваться в содеянном, несмотря на то, что, как говорят в кругах, приближенных к блатным: «да» сидит, а «нет» гуляет?

Много лет назад городской суд осудил двоих армян – Мовгасяна и Халитяна за убийство азербайджанца, приехавшего к нам покупать машину. Это было во времена, когда средняя зарплата составляла сто рублей, а азербайджанец привез с собой аккредитив на десять тысяч.

Мозгом заговора был Мовгасян, осевший в Питере, женившийся, успешно ассимилировавшийся; внешне респектабельный гражданин, претендующий на определенный интеллектуальный уровень. К нему из Еревана приехал погостить земляк (больше их ничто не связывало), необразованный и серый, как солдатская шинель, совершенно убогий человечишко. А съехал он из Армении, так как был в розыске за нанесение телесных повреждений. Его подходящие данные были замечены и использованы Мовгасяном, который всю организационную сторону преступления брал на себя, но ему нужен был послушный исполнитель. Мовгасян выследил желающего купить автомобиль, познакомился с ним, втерся к нему в доверие, убедил его, что он может достать дешево хорошую и новую машину, так что переплачивать не придется. При этом он действовал так умно, что абсолютно никто не знал об этих встречах, у азербайджанца не было никаких записей о Мовгасяне – ни номера телефона, ни адреса, ни имени, и в случае его исчезновения ни одна живая душа не связала бы его с Мовгасяном. Он убедил жертву получить деньги с аккредитива, и они поехали отмечать покупку машины на снятую на один день квартиру, где уже ждал вооруженный топором Халитян. Там после совместного употребления коньячка Халитян размозжил потерпевшему голову, разрубил его на куски, на машине Мовгасяна они вывезли труп в область и, облив бензином, сожгли. И никто никогда не связал бы куски обезображенного трупа с гражданином Азербайджана, не вернувшимся домой, и уж тем более с двумя армянами. А если бы и связал, то не смог бы доказать даже их знакомство. После успешного завершения операции Мовгасян дал Халитяну из вырученных денег символическую сумму й спешно отправил из нашего города, сказав, чтобы тот больше не попадался ему на глаза.

И грубый убийца Халитян поехал в родную Армению, а тонкий Мовгасян остался тратить навар. Он-то спал спокойно, а вот серый и необразованный Халитян не доехал до Армении. На полдороге он купил билет в Москву и отправился в МУР сдаваться – не мог больше жить с воспоминаниями о раскроенном черепе человека, убитого им из-за денег. Но и до МУРа он не доехал: не в силах больше носить это в себе, он рассказал соседу по купе, как он убивал человека в Ленинграде. Соседом по иронии судьбы оказался капитан милиции, возвращавшийся из отпуска. Он сдал Халитяна в пикет на ближайшем полустанке. Так что муки совести – это действительно не сказки.

Кстати, защищали эту сладкую парочку в суде два ныне весьма известных адвоката, которые очень соответствовали по темпераменту своим подзащитным. Мовгасян вел себя очень спокойно, с большим достоинством, размеренно говорил, делал плавные жесты руками. Таким же вальяжным был его адвокат – с размеренной речью, плавными жестами. Халитян, напротив, все время горячился, размахивал руками, чуть не вываливаясь за барьер, огораживавший скамью подсудимых, так что конвоир вынужден был постоянно делать ему замечания: «Р-р-руки назад!» Его защитник – высокий, интересный и очень темпераментный мужчина, сидя рядом со своим коллегой, громко возмущался свирепостью прокурора и недобросовестностью подсудимого Мовгасяна, сваливающего вину на его бедного подзащитного, и в полемике хватал за рукав другого адвоката, который не без юмора отвечал ему: «Р-р-руки назад!»

Когда пятнадцать лет назад я пришла работать в прокуратуру, не раскрытое на месте преступления убийство считалось чрезвычайным происшествием. В районе «глухари» не расследовались, их сразу забирали в следственную часть прокуратуры города, и принимали их к производству «важняки» – следователи по особо важным делам.

По каждому делу о нераскрытом убийстве, даже если нашли труп бомжихи тети Маши, которую явно замочили друзья-бомжи за лишний глоток из общей бутылки, создавалась бригада следователей, а оперативники в количестве, исчисляемом десятками, как минимум месяц не вылезали из отделения милиции, на территории которого имел несчастье случиться «глухарь». Что же касалось огнестрельных убийств, они тут же ставились на контроль во всех мыслимых главках, ведомствах, управлениях, это была экзотика, просто дикий Запад! Нам бы, теперешним, тогдашние проблемы! Тогда двадцать нераскрытых убийств в год в Питере преподносились на всех совещаниях как тревожная ситуация, привлекали к нашему городу всеобщее внимание, зачисляя его в ранг чуть ли не столицы преступного мира. Теперь в каждом районе от двадцати до сорока «глухарей» в год, не считая раскрытых убийств, а умножьте-ка эту цифру на количество районов Северной Венеции!

В последние годы, с учетом изменившейся криминогенной обстановки, меня стали посещать мысли о том, что, наверное, психологически труднее всего убить при непосредственном контакте с жертвой – например, зарезать, задушить. Значительно легче, сидя в засаде на третьем этаже расселенного дома, выстрелить из снайперской винтовки в лобовое стекло машины, едущей мимо, и уйти, не видя, как мозги убитого тобой разлетелись по салону машины. И совсем просто (это не мои догадки, а признание реального, очень могущественного человека из теневых структур, этакого дона Корлеоне наших дней, с которым меня столкнуло уголовное дело), самому не прикасаясь к оружию, отдать приказ убить. Наверное, когда не смотришь в глаза жертвы, убитый тобой человек воспринимается как одна из пешек на шахматной доске, безликая и абстрактная. Ведь не может военачальник не спать ночами из-за каждого убитого солдата, да и не мыслит он такими категориями, как солдат, а двигает по шахматной доске – простите, по полю боя – воинские подразделения...