Каждое слово давалось Хлауль с большим трудом. По щекам её текли слёзы, смешиваясь с кровью.

— Несли добро? Но человеку не нужно добро от мерзких чудовищ! А вы чудовища. Были. — Мужчина улыбался.

Девушка что-то прошептала, пуская кровавые пузыри.

— Что-что? — Мужчина брезгливо наклонился к умирающей, избегая прикасаться к ней, чтобы не запачкаться в крови.

— Чудовища… это… вы. Люди. Вы же... всё... до чего… дотянетесь… — Хлауль забилась в булькающем кашле, исторгнув струю алой крови, потом глаза её подёрнулись поволокой, тело обмякло... и девушка наконец замерла.

Мужчина хмыкнул.

— И это сказала тварь, откладывающая яйца, как змея. Ладно, хватит разговоров. Скоро стемнеет.

Он выпрямился и двумя взмахами отсёк девушке голову. Выдернул болт из тела, тщательно обтёр и сунул в мешок. Сорвал с её шеи медальон на золотой цепочке. Перенёс детей к Хлауль и, отрезав каждому голову, покидал их на её тело. Затем покопался в мешке, вынул склянку с горючим земляным маслом, щедро окропил им трупы, навалил сверху хвороста и щёлкнул кресалом.

Пока пламя разгоралось, мужчина перекусил и напился воды из кожаной фляги. Потом вдруг хлопнул себя по голове и начал что-то искать на поляне. Найдя место кладки, он тщательно перебрал и пересчитал скорлупу. Подошёл к полыхавшему костру, веточкой выкатил и пересчитал детские головы. Удовлетворённо пробормотал:

— Плодовитая была, сучка. Мало кто целых семь вынашивает.

Довольный собой, мужчина уселся на поваленное дерево и уставился на погребальный костёр. Почувствовав, как усталость после тяжёлого дня наливает его тело свинцом и заставляет веки опускаться, он улегся в траву, накрыл шляпой лицо, заложил руки за голову и расслабился, отдаваясь дрёме.

Открыв глаза через пару часов, он увидел, что костёр совсем прогорел, и теперь на его месте лишь тлели угли. Огонь сожрал тела ренна полностью, не оставив ни следа. Отряхнув одежду, мужчина тщательно затоптал последние струйки дыма, закинул за спину мешок и, нахлобучив шляпу, зашагал прочь.

Смеркалось.

***

— Тпр-ру, да стой ты уже!

Войтек, откинувшись назад, натянул вожжи и спрыгнул с телеги. Перед ней испуганно замерла маленькая девчушка, на вид лет трёх-четырёх, грязная, как чертёнок, со спутанными волосами и голенькая.

— Куда ж ты лезешь, оглашенная? Аль жисть надоела? А когда б переехал тебя, господи боже мой! Куда только мать с отцом смотрят!

Войтек никак не мог отдышаться, хватаясь за сердце.

— Уф-ф, малышка, ну и напугала ты меня! А почему ты без рубашки, глянь! А родители твои где? — Войтек наконец успокоился и склонился над девочкой, уперевшись руками в колени. Та насторожённо молчала, глядя на него зелёными глазищами.

— Что молчишь, нет никого у тебя, что ль? А глаза-то у тебя какие красивые, зеленущие! Да ты никак из этих, из лесовиков? Ну, будь она неладна, та война, сколько ж судеб перекорёжила, чертовка, ох, горе-то какое… Всех проредила изрядно — и людей, и ваших! — Войтек по-бабьи всхлипнул и высморкался. Потом решительно выпрямился и рубанул: — Значится, так! Негоже детишкам в такое время по дорогам одним шляться. Нонче много лихих людей шастает. Заберу тебя к себе, а там видно будет. И Ганка моя обрадуется — свои-то выросли да разбежались кто куда. А кого и Господь прибрал уже. Ну, поехали, дочка! Ништо, сдюжим. Что человек, что лесовик — всё одно тварь божья!

Войтек подхватил девчушку под мышки, усадил на телегу, заботливо накинул ей на плечи кожушок, подоткнув, чтоб не дуло, и забрался сам. И тут заметил, что малышка сжимает что-то в кулачке.

— А это что у тебя? Покажи, не бойся, не отниму! Нешто я чудовище какое — ребятёнка обижать?

Девочка медленно, словно нехотя, разжала кулачок. На грязной ладошке тускло белел осколок скорлупы.