Стараясь унять волнение, я шёл медленно, со стороны Сен-Сюльпис. Сад стоял безлюдный, почти голый. Лишь четверо или пятеро японцев в разноцветных куртках с капюшонами фотографировались на фоне дворца. Дождь снова полетел — мелкий, редкий, неотчётливый. У каскада Медичи стулья сбились в бестолковые группы, словно овцы, потерявшие пастуха в ненастную погоду. Я сел и долго разглядывал поверхность водоёма, застланную кленовыми листьями. Впереди, у самой стены — там, где белела раскинувшаяся Галатея и чернел нависший Циклоп, — оставалось немного свободной, чёрной воды, и там дремала пара уток. Стало быстро смеркаться. Я мучился, упорно заставляя себя не глядеть на часы…

Вдруг во мне всё закружилось от новой, страшной мысли: это надо же было назначить такое рассусально-романтическое место! Тем более что я ничего такого не имел в виду: я назвал то, что ей легче всего было найти, — чтобы понять друг друга и не разминуться. А получилось, что здесь можно теперь видеть какие-то псевдоглубокомысленные намёки, и она подумает, что я нуждаюсь в шифровке своих чувств с помощью символов из туристического путеводителя. О, как противно! А чем выспренней шифровка, тем меньше веры чувствам. Конечно, она не придёт, это совершенно ясно. «У фонтана Медичи, — фыркнет, — ещё чего!» Какой же я дурак! Это ж надо было так кувыркнуться на ровном месте!

Я вскочил, устремляясь бежать неизвестно куда.

И замер. — Она быстро шла ко мне по аллее. В длинном чёрном пальто, без зонтика и без шляпы. Увидав меня, замедлила шаг, как будто смутилась. Но тут же вскинула руки в перчатках и неуловимо-грациозным движением — дерзким, хоть и бессознательным — расправила по сторонам волосы, которые ветер бросил ей на лицо. Тряхнула головой — в ушах блеснули маленькие серьги.

Я подбежал к ней.

— Нола, сделай так ещё раз!

— Как?

— Вот так же подними руки и поправь волосы.

— Зачем? Они и так нормально лежат.

Она сказала низким, протяжным голосом, улыбаясь, но я видел, что она не в себе и храбрится. (Потом, постепенно я понял, что она совсем растеряна и покорна моей воле.)

— Вы хотите меня сфотографировать? — спросила, заметив мой фотоаппарат.

Но никакого намёка на то символическое, что, как я боялся, могло её покоробить в нашем месте встречи. Вдруг стало ясно, что она и не думала об этом: слишком ей было не до того. Да и сейчас не видит этого водоёма с листьями, утками и скульптурами. Видит только меня, хотя боится видеть: опускает чёрные глаза, но снова и снова возвращается — прикована ко мне.

— Нормально лежат? Но ты всё равно поправь — просто так, машинально. Нет, фотографировать я не буду. Я хочу только посмотреть ещё раз.

— Зачем?

— Мне очень нравится.

— Ну? Вот так? —

Она сделала скованно, принуждённо — без проблеска прежнего изящества и дерзости. Зря я настаивал…

— Пойдём. Я думал, ты не придёшь. Можно тебя попросить ещё об одном удовольствии?

— Каком?

— Возьми меня под руку.

Она взяла — сразу решительно и просто.

— Куда? В «Lipp»?.. Сергей, я хотела спросить… Там будут ваши друзья? Может быть, не надо туда, а то я буду очень стесняться.

— Тебе нечего стесняться. Если окажутся какие-нибудь друзья, ты должна смотреть на них гордо. Я сам буду себя совсем по-другому чувствовать рядом с такой женщиной. А в принципе, если на террасе не будет мест, в зал не пойдём. Перейдём на другую сторону и посидим в «Flore».

2

Письмо состояло из трёх строк:

«Серж, я решила, что не буду сдавать экзамены в аспирантуру. Я поеду в Турин. Меня берут в Сабауду научным сотрудником. Я рассылала резюме, и они написали, что я им подхожу».

У меня очень сильно болел зуб — коренной, верхний, справа. Лекарства помогали, но ненадолго. От боли я не находил себе места, ничего делать не мог и уже решился ехать к стоматологу. Не знаю, зачем я перед уходом включил компьютер и стал смотреть почту.

Прочтя письмо, я сначала ничего в нём не понял. Может быть, боль мешала. А может, душа ещё какими-то своими средствами пыталась защититься от шока. Но когда я спустился в метро, что-то во мне вдруг щёлкнуло и резко изменилось: зуб стал болеть слабее, даже совсем чуть-чуть, а вместо этого постепенно стала открываться картина — жуткая, ядовитая и отчаянно непоправимая…

Кроме того, я вспомнил, зачем перед уходом включил компьютер. — Вечером у меня будет вернисаж в «Арсенале», и я ждал кое-каких важных писем от кое-кого из важных приглашённых. Но, увидев записку Нолы, забыл про всё остальное и выбежал из дома — якобы к стоматологу.

Когда я осознал всё это, я схватился за мобильник, но он не давал связи почему-то. Я выскочил на поверхность и оказался на площади Бастилии.

Солнце слепило, однако жары не было, и от реки дул ветерок, который теснил выхлопные дымы автомобилей и проносил сквозь них какие-то тончайшие, но отчётливо уловимые запахи — новой травы, деревьев или даже тины (которая ведь тоже сейчас оживает, имеет намерения, а может быть, в своём роде, и мечты).

Мобильник заработал, Нола не отвечала. Наверное, отключает, видя мой вызов. Боится. Что же делать? — Я поехал назад.

«Почему не отвечаешь на звонки? Ничего не бойся. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Твои чёрные глаза никогда не дадут мне покоя. Но если ты решила, значит, решила, не буду тебя переубеждать. Ты придёшь хоть на вернисаж? Или я тебя уже никогда не увижу?»

«Приду. Во сколько?» —

Ответ пришёл через полчаса. За это время зуб снова разболелся. Я ходил взад-вперёд по студии, каждые две минуты заглядывая в почту. В открытое окно почти лезли наглые, белые свечки каштанов. В какой-то момент зазвонил телефон, я бросился к трубке, но это был Вианор. («Старик, я в Орлеане. У тебя во сколько? Постараюсь успеть, если не будет пробок. Слушай, у тебя какие планы? В мастерской у тебя нельзя будет приютиться? Я тут с одной дамой…»)

«В половине седьмого, — ответил я Ноле, — я жду тебя на Трокадеро, на видовой площадке. Там, наверное, будет толпа, поэтому подойди к Геркулесу с быком. Возьмём такси и поедем на набережную Сталинград. И я хочу, чтобы ты держала меня под руку, когда будем входить в „Арсенал“, и не выпускала хотя бы какое-то время после того, как мы войдём».

Тут мне к чему-то пришли слова из старой одесской песенки: «Я вас прошу, нет, я вас просто умоляю плясать со мной прощальное танго́». Но я не стал их писать, понимая, что она этого совсем не поймёт.

Вообще-то, в моём арсенале было несколько хитростей, позволявших мне выпутываться мыслью из безвыходных состояний. Песня «На Дерибасовской» была, быть может, одним из таких приёмов. Но сегодня, в залитой майским солнцем мастерской, этот приём никак не работал. Если виной тому был зуб, то всё равно я решил его не удалять и никуда не ездить. Пусть болит — так даже лучше. Может быть, это тоже в своём роде хитрость. Когда-нибудь, когда я буду мучительно перекапывать нынешние события, этот зуб ещё послужит мне оправданием — кто знает?