— Пожалуй, придется.

— Сделайте одолжение.

— Да заткнитесь вы оба! — вмешалась она. — Все мы рано или поздно уедем домой.

Уедем домой? Мне это и в голову не приходило.

Потом я посмотрел на Джоша. Вдоволь налюбовавшись друг другом, мы с ним почувствовали себя идиотами и поняли, что не собираемся друг друга избивать. Точнее, это он не намеревался делать из меня отбивную. В конце концов она усадила его на место, а потом улыбнулась мне своей наивной улыбкой.

— Вы правы, надо соблюдать приличия. — Она протянула руку. — Роуз.

Я пожал ее ладонь и тоже представился:

— Элфи Бадд.

Я даже обменялся рукопожатием с Джошем. Мы выпили; ни Джош, ни я не смотрели друг другу в глаза. Я рассказал им о работе на курсах английского «Двойной успех». Она поведала мне о своей юридической фирме. Джош все время поглядывал на часы, по-моему слишком демонстративно. Нарочито давая мне — и ей — понять, что все это наскучило ему до чертиков.

Роуз вновь улыбнулась мне. Эта улыбка, ряд зубов, эти розовые, как у младенца, десны, с такой легкостью овладевшие моим сердцем… И тут я все понял. Четко и ясно. Раз и навсегда Что где-то в этом мире действительно есть дом. Дом, куда я смогу вернуться.

Вот так все и начинается. Смотришь на кого-то, кого, кажется, ни разу и не встречал, и вдруг узнаёшь. Вот и все.

Роуз вдруг хлопнула ладонью по столу.

— Ой, погодите-ка, — рассмеялась она. — Я вас вспомнила.

Все говорили, что мы с ней не пара. Ее друзья наперебой твердили, что она слишком уж хороша для меня, и они были правы. Роуз являлась девушкой с острова Гонконг. Я же был с китайского берега.

Она делала карьеру. А я просто вкалывал. Она ужинала в «Чайна клабе» с большими шишками. А я потягивал «Цинтао» в дешевом ресторанчике в окружении себе подобной мелкоты. Она прилетела в Гонконг первым классом и занимала место возле иллюминатора. А я сидел у прохода в экономклассе.

В свои двадцать пять лет Роуз уже добилась успеха. Я был на семь лет старше — а «Цинтао» пополам с тамошней влажностью с каждым днем все больше «высвечивали» мой возраст — и все еще ждал, когда же начнется настоящая жизнь.

Роуз жила в небольшой, но очень красивой квартире на Кондуит-роуд, в маленьком раю для экспатриантов на двадцатом этаже под сенью горы Виктория. Молодые спортивные ребята-японцы охраняли дом целые сутки. Я же на паях со своими коллегами из «Двойного успеха» снимал скворечник в спальном районе. Соседями моими являлись АКМ с Геррард-стрит и кун-фуист из Уинслоу. Наши «апартаменты» располагались под самой крышей битком набитого «крольчатника», который от малейшей искорки мог превратиться в пылающую мышеловку. Стены там такие тонкие, что слышно, как в другом конце дома смотрят телевизор. Консьержем у нас служил сонный индус, который приходил и уходил, когда ему вздумается.

В отличие от меня Роуз отнюдь не сбежала в Гонконг. Она была специалистом по корпоративному праву, и одна лондонская фирма — «контора», по ее меткому выражению, — откомандировала ее сюда на год, чтобы снять сливки на здешнем рынке, который в последний год британского правления переживал невиданный подъем.

Пока я изо всех сил экономил, чтобы успеть в срок оплатить жилье, за наглухо закрытыми дверями Сити делались состояния. Гонконг задыхался без юристов, и каждый день они полчищами сходили с трапов самолетов в аэропорту Кай Так.

Роуз была одной из них.

— В Лондоне я бы так и подавала чай, — пояснила она мне в тот первый вечер, когда мы с Джошем решили, что лучше выпить, чем драться. — Какой-нибудь старикашка все время бы щипал меня. Здесь же я что-то значу.

— А чем ты все-таки занимаешься, Роуз?

— Корпоративными финансами, — ответила она. — Я помогаю фирмам зарабатывать на эмиссиях акций для китайских компаний. Первоначальное публичное предложение. На нашем жаргоне — борьба с лесным пожаром.

— Ух ты! — воскликнул я. — Здорово!

Я не имел ни малейшего понятия, о чем шла речь, но искренне восхищался этой женщиной. Она казалась куда взрослее меня, вечного подростка.

Большинство ее коллег — горластых молодых парней и девушек, что каждый вечер галдели в баре на крыше отеля «Мандарин» и которым было начхать на феерические закаты, — испытывали к Гонконгу саркастическое презрение.

Увидев на улице указатель «Бледнокоролевский проезд», они могли ехидничать по этому поводу до конца командировки, словно Гонконг существовал только для их увеселения. Они коллекционировали и неустанно зубоскалили над забавными мелочами и казусами, неизбежно случающимися в любом безумном мегаполисе. В Гонконге подобных приколов было в избытке.

Здешняя марка туалетной бумаги называлась «Опахало». В японском супермаркете ценник на конфетах трюфелях гласил: «Грибы шоколадные свежие, натуральные». Спрей для очистки стекол звался «Пись-пись».

Я тоже хохотал до колик, впервые увидев рекламу «Пись-пись». Было дело, грешен. Однако я вскоре унялся, а жлобы ржали не переставая. Рано или поздно забываешь все эти «опахала» да «пись-писи» и снова любуешься головокружительными закатами на фоне огней ночного города. Но жлобствующие «аристократы духа» не опускались до этих «плебейских забав».

Роуз была в их стае белой вороной. Она обожала этот город.

Я вовсе не хочу представлять ее как этакую мать Терезу с атташе-кейсом. Здешним аборигенам палец в рот не клади, и после стычек с жуликами-таксистами, грубиянами-официантами и прилипалами-попрошайками ее частенько охватывало присущее экспатриантам тихое, беспомощное отчаяние. Но оно очень быстро проходило.

Она любила Гонконг. Любила его обитателей и вопреки подавляющему большинству людей своего круга — европейцев с престижной работой и астрономической зарплатой — искренне считала, что гонконгцы достойны получить свое и способны управлять тем, что принадлежит им по праву.

— Да послушай же, Элфи, — сказала Роуз как-то вечером, когда я распространялся насчет чувства исключительности и о своем желании, чтобы оно не угасало. — У Гонконга британские голова и тело. Но душа у него китайская.

Она хотела открыть для себя настоящий Гонконг. Будь я предоставлен самому себе, я бы так и потягивал пивко да любовался огнями большого города, жил бы своей растительной жизнью в иллюзорном Гонконге с самодостаточным чувством собственной исключительности.

Роуз разбудила, вывела меня из состояния оцепенения. Она увела меня по ту сторону огней. И превратила обычную симпатию и влечение в любовь. К Гонконгу. И к ней.

Как-то она привела меня в храм неподалеку от Сити, где все было убрано красным и золотым, тяжело дышалось от благовоний и хрупкие старушки сжигали фальшивые деньги в огромных каменных урнах. Сквозь дымку благовоний тускло мерцали стоявшие на алтаре два бронзовых оленя.

— Это на многие лета, — сказала тогда Роуз.