…Пожалуй, стоит сделать еще глоток.

Побольше, чтобы проняло!

Да, Ираклий…

Геракл.

Прихоть судьбы, сирота, считающий Полисперхонта родным дедом и любящий его так искренне, как может любить только ребенок, никогда не видевший ласки ни от кого, кроме как от этого сурового, но умеющего быть и нежным деда. Никогда не задающий вопросов об отце, но плачущий, когда заходит речь о матери. Смешной мальчишка, с детства мечтающий быть кифаредом* и не любящий крови. Однажды ему сделалось плохо, когда, забредя на поварню, он случайно увидел, как режут кур к вечерней трапезе…

Бесценное сокровище, бережно хранимое в самой отдаленной из башен горной Тимфеи, без игр, без сверстников. Сокровище, само не сознающее, скольким взрослым и серьезным людям мешает самим фактом своего существования в этом мире.

Подумать только!

Сын Божественного! Пусть и зачатый в насилии, но признанный отцом во всеуслышание! Да еще и прямой отпрыск шахов из рода Ахемена, законный наследник тройной тиары* Востока! При удачном стечении обстоятельств права его на державу отца, причем – всю, без исключений, от македонских гор до берегов Инда, – потянут, пожалуй, покрепче, чем права юного Александра, внука Олимпиады! Тот ведь, если судить по чести, хотя и рожден в браке, заключенном по всем правилам, но Роксана, выносившая его в чреве, – всего только дочь захудалого согдийского сатрапа, ни с какого боку не причастная к сиятельному роду Ахеменидов…

На вес золота оценит Ираклия Одноглазый. Понятное дело, живого.

И уже назвал свою цену за мертвого – Кассандр. Подленько свалив решение на плечи Полисперхонта: «поступай, как считаешь нужным». Но, не забыв добавить: «в известных тебе обстоятельствах…»

Менее всего нужен сыну Антипатра Ираклий здравый и невредимый. И так уже Кассандра именуют «тюремщиком царя».

Еще меньше нужен Антипатриду Ираклий в ставке Антигона.

…Еще глоток вина! Чтобы почти забытый хмель пробил до самых глубин!

Ах, Ираклий, Ираклий…

Геракл…

Ласковый. Добрый. Нежный, словно девушка.

Он так тоскует в отдаленной башне, так страдает от одиночества и студеных ветров! Но никогда ни одной жалобы не слышал от него Полисперхонт! И даже теперь, почти эфеб, он бежит к воротам, заслышав голос Полисперхонта, и обнимает его крепко-крепко, и гладит седые волосы, и целует в невидящие глаза…

Почти внук.

Но только почти.

В нем не течет кровь тимфейских Карнидов.

А жаль…

Яблочное самодельное вино – откуда тут, в горах, взяться другому? – хоть и нещадно разбавленное, сделало свое дело. Тяжкие, недобрые мысли превратились в легкие, шаловливые, вовсе не давящие усталую душу.

О чем, собственно, думать?

В чем сомневаться?

На том берегу Ахерона, куда скоро уже доставит его ладья сумрачного Харона-перевозчика, ему, Полисперхонту, предстоит держать ответ за внуков перед своими сыновьями.

А Божественный?.. Что ж, если он и вправду сейчас на Олимпе, пусть докажет это хоть раз.

Если же не пожелает, то какой спрос с Полисперхонта?

Худые ладони едва прикоснулись одна к другой, хлопок вышел почти неслышным, но этого хватило.

Тяжкие шаги за дверью. Сопение.

И густой, чудовищно низкий, похожий на рык медведя, голос:

– Я здесь, светлый царь!

Никак иначе не именует слепца вождь тимфейской дружины. Для этого крутоплечего, звероподобного горца нет иных повелителей, и Тимфея для него по-прежнему независима, а македонцы – лютые, смертельные враги, топчущие родную землю.

Этот – не изменит. И не удивится никакому приказу.

– Карраг!

– Повинуюсь, светлый царь!

– Возьми трех-четырех своих людей, кто понадежнее. И немедленно отправляйся в Волчью башню. Заберешь Геракла. Доставишь сюда. Иди!

– Повинуюсь, светлый царь!

Шаги.

– Постой, Карраг! Может статься так, что по возвращении ты не застанешь меня здесь. В таком случае, передашь Геракла молодым господам, на их попечение. Ты понял меня?

– Повинуюсь, светлый царь!

– Иди!

Шаги. Скрип двери. Тишина.

– Паренек!

– Я здесь, господин…

– Письменные принадлежности с тобою?

– Разумеется, господин.

– Тогда – садись. И пиши. Готов ли?

– Сейчас, господин, сейчас… Да, готов!

– Хорошо. Я, Полисперхонт Тимфейский, передаю все права на владения предков моих моим возлюбленным внукам в безраздельное пользование… записал?.. Также передаю я им посох наместника Македонии. Надеюсь, что они сумеют распорядиться им достойно и разумно… Равным образом возлагаю я на внуков своих бремя и почет опекунства над царевичем Ираклием, именуемым также Гераклом, сыном Александра, внуком Филиппа, и прошу их быть к сему юноше столь же внимательными, сколь был внимателен к нему я… Записал?.. Дай сюда!

Печатка с изображением крутого быка на мгновение прижалась к папирусу, оставив четкий оттиск.

– Теперь иди, паренек. Отдыхай!

– Но…

– Я сказал: иди! И отдыхай!

Шаги. Шуршание. Недоуменный вздох. Скрип дверей.

Тишина.

Тонкие пальцы старика скользнули по вороту, проникли под теплые одежды; немного упорства – и нагрудная цепь с медальоном в виде бычьей головы легла на колени.

Вот так. Видимо, время пришло.

Когда-то, приказав открыть ворота родовой башни перед дружинами хромого Филиппа, Полисперхонт, тогда еще зрелый муж, полный сил и задора, точно так же держал на коленях этот медальон, доставшийся от предков.

Все было решено: если честь тимфейского царя, сдавшегося не из трусости, но во спасение Тимфеи от бесполезных жертв, хоть как-то пострадает от македонцев, он стерпит. Но после того нажмет на левый глаз быка, чуть более выпуклый, нежели правый…

Тогда не пришлось.

Филипп был умен и принял сдавшегося с истинно царским почетом, как младшего брата, взявшегося наконец за ум.

Теперь ждать нечего.

Того, что хранит бык, достаточно лишь для одного, но этот медальон Полисперхонту некому завещать. Внукам он вряд ли понадобится. А сыновей нет…

Что ж.

Слабым пальцам снова пришлось приложить некоторое усилие. Так. Еще сильнее. Ну же! Правый глаз быка утонул в медальоне, и левый рог слегка приподнялся, выпустив из себя тоненькое короткое жало иглы.

Немного помедлив, тимфейский базилевс поднес к медальону большой палец и с силой прижал иглу.