Шади спросил:

– Ну, так что случилось-то? Он исповедовал тебя?

– Он пытался отговорить меня, сказал, что в церкви сейчас большая свадьба и кабинкой не воспользоваться.

– Ты не могла прийти попозже?

– Нет, я была ужасно расстроена, я нуждалась в покаянии прямо тогда и на том самом месте. И сказала ему, что в экстремальных случаях кабинки не нужны.

– Что, в самом деле? – Шади не был силен в церковных правилах.

– Да, в экстремальных случаях не нужны. В экстремальных случаях это уже не важно.

София помнила, что тот же аргумент она привела и священнику. Он неуверенно покачал головой и спросил, так ли ей это необходимо, потому что не знал, как Церковь к этому отнесется.

Она продолжала:

– Я шла за ним через весь парк, пока не уломала его. Мы сели на скамейку, и тут я не выдержала и расплакалась. Я заметила, что все время, пока я говорила, он непрерывно делал пальцем какой-то знак...

И София покрутила пальцем в воздухе:

– Знаешь, наверное...

– "Быстрее-быстрее?"

– Да, или "смывайся". По-моему, я больше ни у кого этого знака не встречала, пока не стала работать с Юсуфом.

И она снова, уже медленнее, нарисовала в воздухе нечто похожее на изящно вытянутую букву О.

Шади следил за ее длинным тонким пальцем и за четко очерченным овалом ее ногтя цвета кофе.

– Ну, значит, священник очень спешил?

– Не знаю. Но он меня достал, и я его ударила.

– Ты ударила священника?

– Мне не понравилось, как он ко мне отнесся. Думаю, я ничего ему не сломала, мне было всего двенадцать лет.

Шади громко расхохотался, лицо его покрылось складками и покраснело, проявив на виске лунный кратер переплетенных шрамов, след израильской дымовой гранаты, полученный восемь лет назад. Тогда он чуть не погиб. Только это место на его лице и оставалось бледным.

Шади происходил из мусульманской семьи, рос в Вифлееме, а потому к священникам питал смешанные чувства. Он посещал ту же монастырскую школу, что и София, и уже отучился два семестра в Вифлеемском университете, который курировал орден католических учителей – братьев де ля Салье, когда с ним и произошел инцидент с дымовой гранатой. После выхода из больницы он перевелся в Американский университет, и несколько лет они с Софией не виделись. Она получила стипендию на изучение истории в Сорбонне, а он, на деньги, выплаченные ООП[6]в качестве компенсации за перенесенное ранение, уехал в Детройт заниматься международными отношениями.

– Шади, но я ведь уже рассказывала тебе про этого священника, – сказала София.

– Да нет же, честно. Я бы запомнил. Вообще-то Шади должен был сейчас работать.

Обычно он просматривал подобранную Юсуфом Салманом сводку новостей, но сегодня его задержала охрана на контрольно-пропускном пункте, и он опоздал. Юсуф был уже в эфире, но Шади это не особенно расстроило, можно было расслабиться и поболтать с Софией. Она уже и не помнила, с чего это начала рассказывать ему про свою импровизированную исповедь в лондонском парке, но по крайней мере, ей не приходилось вдаваться в подробности: Шади был хорошо знаком с исповедальнями. По субботам после занятий в своей школе он, бывало, прокрадывался в церковь и подсматривал, как другие дети проходят обычную субботнюю исповедь. Один раз его даже обнаружили в кабинке с длиннющим списком грехов.

Он постукивал пальцами по краю рабочего стола Софии и радовался как ребенок, повторяя:

– Жаль, что меня там не было, Боже, как жаль!

– Не опоздать бы, – сказала София, взглянув на часы. Оставалось всего тридцать секунд до ее выхода в эфир. – Ладно, Шади, все. Время вышло.

Шади растерянно посмотрел вокруг, словно не понимая, что здесь происходит, и спросил:

– Что за суматоха?

Юсуф стоял в своей кабине, вещая в микрофон и в то же время подавая знаки Софии. Она сосредоточилась на его словах, звучавших в наушниках: "Это все новости к данному часу. Вы слушаете радио "Вифлеем AM". Оставайтесь на нашей волне, вас ждет передача Софии Хури "Музыка, которую вы хотите услышать". Одновременно Юсуф пытался отсчитывать для нее пальцами "десять секунд, девять, восемь", но пальцы отказывались ему повиноваться.

На полке над столом Софии лежали картриджи на восемь дорожек с рекламами и музыкальными заставками.

София быстро взяла картридж со звуковой заставкой своей передачи и вставила его в магнитофон. Она прибавила громкость и выдержала минуту, прежде чем приникла к микрофону.

– Доброе утро, Вифлеем. Я София Хури. Надеюсь, вы проведете следующие два часа со мной, наслаждаясь "Музыкой, которую вы хотите услышать".

Произнося эти слова, она одновременно протянула руку, чтобы нажать кнопку "play" на CD-проигрывателе. Какое-то мгновение София не могла ее нащупать, поскольку Шади бросил связку автомобильных ключей да еще и мобильный телефон ей на стол. Наконец она нажала локтем на клавишу звука и закончила приветствие прямо перед началом первой песни – "Диди" в исполнении Халида. София не была уверена, хотел ли кто услышать именно эту песню, так как еще не успела пробежаться по заявкам, но Халид вполне мог оказаться в списке.

Затем она стала просматривать заявки и была весьма удивлена тем, что процентов восемьдесят из них приходилось на медленные песни. Она подняла взгляд на Шади, отбросив со лба прядь черных волос, и спросила, что это сегодня случилось, с чего вдруг все стали такими пришибленными.

– Не знаю, может, из-за того, что сегодня целых трое похорон... – предположил Шади.

– Да ну? – Ей стало неловко: она была не в курсе. – Чьи? – спросила она.

– Один парень, которого "Хамас" вроде считает своим. Пытался сделать бомбу, но заснул и сам на ней подорвался.

София знала об этом и даже слышала взрыв.

– Вот не думала, что делать бомбы – такое скучное занятие, – сказала она. – А кто остальные?

– Доктор Айяш, аптекарь, у него случился инфаркт... и третий – адвокат.

– Ах да.

О них она тоже слышала. У доктора Айяша это был уже второй инфаркт – удар для его семьи, но этого можно было ожидать. Адвокат же умер не своей смертью, а в результате того, что продал дом израильтянину.

* * *

Юсуф Салман стоял по другую сторону стекла, отделявшего студию от коридора, и изучал свои тексты. Черный галстук, который всегда был на нем, когда он читал новости, петлей висел у него на шее. Как-то он объяснил, что надевает галстук на случай, если кто-нибудь из безутешных родственников вдруг нагрянет в студию, когда он читает некрологи. "Хорошая мысль", – сказала ему София, хотя сама она думала, что он надевает его по той же причине, по которой актер меняет прическу перед новым фильмом, чтобы войти в образ. В быту голос у Салмана был тонкий, если не сказать – жидкий, но когда он начинал читать сводки новостей, выходившие дважды в день, голос его становился гораздо ниже.