class="p1">Дима все чаще задумывался о войне. Больше всего поразило его то, что люди, оказалось, не были чем-то одним и тем же, как представлялось ему, а одни люди были  с в о и,  а другие  ч у ж и е.  Война потому и началась, что  ч у ж и е  напали на них. Откуда взялись эти  ч у ж и е? Почему они напали?

Война шла где-то в самом центре мира. Ее тень доходила до села. Это от нее, представлялось Диме, все вокруг принимало один цвет. Помнились бесконечные сумеречные дни. Однажды он целый день смотрел на дождь, и дождь так и не кончился. Иногда небо, сплошь состоявшее из грязно-белого тумана, задевало черно намокавшие крыши. Бывало, на многие дни все погружалось в тень, но дождей не было. Отчетливо виднелось село на взгорье и дорога к нему через мост. Время тянулось и начинало звучать. Дима привыкал к тишине как к себе. В ненастье он острее чувствовал свою принадлежность к людям. Ближе и понятнее становились мама, сестры и брат.

На войне убивали. Пришло известие: погибли сестра и брат мамы — Лиза и Аркаша. Не понимая, что стряслось с мамой, настороженно-внимательно следили за нею притихшие сестры и брат. Никогда не видел такой маму и Дима. Он был озадачен, что, кроме них и отца, у мамы кто-то был еще. Кого-то еще она тоже любила. Невидимой им прежде стороной, обращенной к Лизе и Аркаше, повернулась она к ним и была неузнаваема. Она сидела за столом с покрасневшим, зареванным лицом, смотрела на мокрый скомканный платок, искала на нем сухие места.

— Мам, не плачь, — говорил ей Дима.

— Ничего, Димочка, — отвечала она и смотрела просветленно. — Я сейчас.

Но еще не однажды мама, казалось бы успокоившаяся и все забывшая, вдруг менялась в лице, как маленькая, кривила губы и, достав платок и сев за стол, беззвучно плакала.

А в селе говорили о еде, одежде и дровах. Нужно было делать все, чтобы не голодать, поддерживать тепло в оберегавшем их от непогоды доме, не мерзнуть на улице. Щепотка соды и крахмала, сахарин в пакетиках, соль, продуктовые карточки, свечи, керосин для примуса и настольной лампы — все было нужно. Каждым предметом дорожили, каждый предмет знал свое назначение и помогал жить. Обо всем этом все время говорила мама. Этим жил и как самое важное в жизни понимал Дима.

— Ты у меня умный мальчик, — сказала мама, увидев, что пол подметен и принесена из колодца вода.

Не в первый раз так сказала, погладила по голове и незаметно для сестер и брата чуть прижала к себе. Он вдруг увидел, что он хороший и все понимает, вдруг понял, что вот  т а к и м  х о р о ш и м  и  у м н ы м  о н  т е п е р ь  б у д е т  в с е  в р е м я.  Он будет ходить за водой и подметать полы, будет следить за сестрами и братом, просушивать одежду и обувь на печке. Если понадобится, он сможет не есть день, два, много дней подряд. Почему всем так хочется есть? Разве нельзя потерпеть?!

Сумеречное лицо, замедленные движения и особенно в темную полоску серый пиджак, наползавшие на большие черные ботинки такие же брюки в мелкий белый горошек темная рубашка с глухим воротом делали незнакомца взрослым. Но короткие примятые волосы, суженная в висках голова, тугие щеки и маленькие заплывшие глаза явно были мальчиковые.

— Костюм отца. Мамка велела, — невнятно сказал незнакомец.

— Папа на войне, — ответил Дима.

Он растерялся. Все походило на неправду: и то, что маме понадобился костюм отца, и то, что она была названа мамкой, как ни он, ни сестры, ни брат никогда не называли ее, и выжидательный взгляд незнакомца.

— Костюм. Мамка велела, — повторил незнакомец.

Его глаза показались Диме спокойными и не должны были бы обманывать. Да и откуда незнакомец мог узнать о костюме отца, если не от самой мамы? Еще не приходилось Диме кому-то не верить, и теперь он чувствовал, как легко и просто было верить и как трудно и нехорошо было не верить.

— Мама, наверное, хочет продать костюм, чтобы купить валенки или бурки? — спросил он.

Незнакомец кивнул.

Теперь Диме стало ясно все. Значит, мама нашла валенки или бурки для сестер и брата, чтобы они могли ходить в детсад зимой, и сейчас ей нужны были деньги. На деньги, вырученные за костюм, можно было купить что-нибудь еще. Например, муки. Или какой-нибудь крупы. Он уверенно снял с сундука под полатями легкое вылинявшее покрывало и поднял крышку. Он знал, что там было. Бережно перекладывая содержимое сундука, он отдал костюм склонившемуся над ним незнакомцу. Тот взял пиджак и брюки в охапку.

— Аккуратно! — недовольно сказал Дима. — Помнешь ведь!

Незнакомец послушался.

Догадавшись, что маме могли понадобиться и ботинки отца, Дима предложил взять их тоже. Его не только не удивило, что зачем-то понадобилось платье мамы, но, охотно показывая, что находилось в сундуке, он спрашивал:

— А это нужно? Это она тоже говорила взять?

— Это тоже, — сказал незнакомец, складывая отобранные вещи в покрывало.

— Лучше в простынь, — не согласился Дима.

Через несколько дней он узнал вора в милиции. Все их вещи вор продал за бесценок кочевавшим у села цыганам, денег у него почти не осталось. Как от солнца жмурясь, вор улыбался стыдившей его маме и офицеру-милиционеру с красными погонами, но не переживал, не стыдился.

Случай этот мало изменил Диму. Он по-прежнему видел себя хорошим, старательно выполнял поручения мамы, всегда хотел что-нибудь сделать еще. Он уже бывал в селе с его деревянными тротуарами, с березками, черемухами и рябинами в палисадниках, с вездесущими тропинками, не однажды был на работе у мамы. Он привык видеть себя на улицах среди взрослых, как они, знал, куда шел, как они, занят был делом. Ему было приятно узнавать односельчан. Приятно было, что его тоже узнавали. Такой же, как он, мальчик, представлялось ему, жил, наверное, вот с этой знакомой женщиной, озабоченно спешившей домой. Она узнала его и почти как родному улыбнулась.

Но каким бы самостоятельным и хорошим Дима ни видел себя, он уже догадывался, что был совсем не таким: какой-то другой мальчик отражался в зеркале, в стеклах окон, в лужах на дороге и особенно во взглядах взрослых. Однажды он вышел на крыльцо и не поверил, не захотел поверить, что это он был так