позвоночника. Тусклый коричневый блеск, пористость отсутствует, высокая степень окаменения. Меловой или юрский период. Триас? Маловероятно.

Когда подошел грузчик, чтобы закрыть ящик, я даже вздрогнул. Умер старик консьерж, его окоченевшее тело нашли в квартирке при входе, через три дня после смерти. Родных нет, все вещи теперь принадлежат государству. Мужчина забрал у меня из рук кость, спрятал в ящик и бдительно ждал, пока я уйду, прежде чем вернуться к работе.

Хозяева за ужином ничего нового мне не сообщили. Консьерж был в доме всю жизнь, старый итальянец, ни с кем не разговаривал и в последние годы плохо соображал. Он был лентяй, бурчун. «Попахивал», — сообщила хозяйка дома. «И выпивать начинал с утра», — добавил ее муж. Уволить его не могли, потому что он был инвалид войны. Единственное, что ему не ставили в упрек, так это факт смерти.

И не сидеть мне пятью годами позже в крошечном гостиничном номере в непролазной глуши, верхом на подоконнике с видом на мир, если б тем вечером я не заблудился в квартире в поисках туалета. Но вот взял — и заблудился. И тут в фейерверке веснушек возникла девочка и потянула меня за рукав:

— Вы друг месье Леучо?

Я поднял бровь, и она добавила:

—Я слышал, вы говорили про него с папой.

Старик консьерж? Я покачал головой.

— Он был добрый. У него был дракон.

— Что за дракон?

Она стала шептать, а то вдруг услышат родители. Когда взрослых не было, старик консьерж собирал живших в доме детей, усаживал их в круге света единственной подвальной лампочки и рассказывал всякие истории. Излюбленным сюжетом этого тайного общества молокососов был дракон. Ora, ascoltatemi bene ragazzi — а теперь слушайте хорошенько...

Подростком этот самый Леучо удрал из дома и отправился на свидание с девушкой, да и заблудился в родной долине.

Он блуждал три дня. Попал под грозу — настоящее светопреставление! бежал под небом, полным сполохов и разрядов, и укрылся в пещере. И там он столкнулся нос к носу с драконом грома и молнии — drago di tuono е di lampo.

Старик рассказывал, и за тоненьким фальцетом девочки я слышал его раскатистый голос. Он описывал огромный скелет, туловище, уходящее в темноту так далеко, что было непонятно, где оно кончается, и удивительно маленькую голову на конце непомерной шеи. Дракон спас юношу от грозы, он говорил с ним.

Вены загудели от боли, — так уже было, я отлично помнил эту боль. Возвращалась жизнь, как в тот раз, когда я решил срезать дорогу в школу, пройдя по замерзшему озеру, и провалился под лед. Меня четверть часа пытались оживить, доктор даже сказал, что с технической точки зрения я на несколько минут умер. Помню только громкий треск, а потом — эту чертову кровь, которая опять хлынула в побелевшие вены. Та же самая боль.

А откуда этот консьерж был родом, не знаешь? Не говорил случайно, как зовется та долина? Девочка понятия не имела. Я выспрашивал про другие детали — где пещера? как ее узнать? Лицо девочки, залитое нежной розовизной, вдруг просияло. «Пещера у подножия ледника, — пересказывала она тоненьким, как бубенчик, звонким голосом. — От нее видны три вершины в форме пирамид, увенчанные молниями». Это было все, что она удержала в своей короткой памяти, битком набитой драмами и чудесами.

В последующие дни я без особого труда узнал имя консьержа. Он жил незаметно, пока в один весенний вечер не отвалился от этого мира опавшим листом, свернувшись в вонючей каморке. Но любой человек оставляет позади себя липкий след административной улиты, и я прошел по ней вспять с патологическим терпением человека, привыкшего в силу профессиональной нужды оперировать миллионами лет. Загс, мэрия, иммиграционная служба — я писал всем, пытаясь узнать, откуда взялся этот старик, и обнаружить долину, где спал его дракон. Но добрался я только до Мелена.

Официальная жизнь консьержа начиналась там, на пожелтевшем формуляре военного госпиталя. Двадцать лет, тахикардия, комиссован. А что было раньше, не знал никто.

Шли годы. Мои послания терялись, желтели в почтовых ячейках или возвращались ко мне не распечатанными, припорошенными пылью далеких краев. Мои звонки тренькали в пустых кабинетах. В конце концов я сдался, убедил себя, что то была всего лишь сказка, которую сочинил для парижской ребятни, тоскующей по приключениям, старик, тоскующий по родине. Я переключился на работу, запросил давно полагавшийся мне грант, который отправил бы меня на несколько месяцев в Лондонский музей естественной истории. Дело было закрыто.

И вдруг полгода назад пришел пакет в сопровождении письма с извинениями. Штемпель был весь расписан какими-то заальпийскими завитушками и чернильными львами, рычавшими не всерьез и не способными кого-либо испугать. Письмо было из итальянской администрации. Неведомый чиновник заверял меня в своем глубочайшем почтении. Оправдывался кучей утерянных дел, пожаром, уничтожившим акты гражданского состояния. Все, кроме тех, что лежали в конверте: свидетельство о рождении Леучо Д. с названием его деревни. И его же свидетельство о браке — случившемся восемнадцать лет спустя в той же долине. Ну, или почти той же, ибо присоединение к Франции графства Ницца сделало ее французской территорией.

Я ринулся из университета на улицу Эколь — покупать карту. Вот они, три пика, прислонившиеся к Италии. Часовые, сторожащие ледник, плотно задрапированные розовыми линиями на сером фоне от Меркантура до Арджентеры. Умеющему читать карты эти кривые говорили о резкой и опасной вертикальности. Шаг вправо, одна ошибка — и ты умрешь пьемонтцем. Шаг влево — французом. Дракон надежно спрятался в каменной котловине, в горном цирке, который древние люди наверняка считали обителью богов.

Бога не было — ни в горах, ни в другом месте. Но для экспедиции отпущено не больше двух месяцев, максимум трех для работы на такой высоте. С появлением первых снежинок котловина отделится от земли и вернется в небытие.

Я погладил карту и словно коснулся пальцами зверя, спящего в бумажном гроте.

Не прошло и часа, как у меня в кабинете зазвонил телефон. Невзирая на бесспорное качество моей работы, грант отдан другому исследователю, — тут дело тонкое, решение на самом деле политическое, — вы же понимаете, Стан? Ректор университета обещал мне личную поддержку. Следующий грант точно получу я, он это мне твердо обещает. Во всяком случае, настолько твердо, насколько можно что-то обещать в нашей среде, — то есть не особенно.

Желтые стены моего закутка рухнули, как плохо закрепленная декорация.

— Алло! Стан?

Вокруг меня, насколько