Так… Передать немного энергии — совсем чуть-чуть, не хватало, чтобы он от шока вскочил и побежал — видела такое. Или, перепутав меня с нападающим, не шандарахнул по мне чем-нибудь убийственным. Тоже бывает. Теперь самое сложное… Легонько коснуться разума:

— Надо встать, миленький. Надо встать. Я тебя по ступенькам не подниму.

— Целительница… — прошептал он.

— Да, я здесь. Все будет хорошо. Вставай, миленький, вставай, родной, — по чуть-чуть выдавая ему энергии, просила я. — Ты сильный, ты сможешь…

Так поднимали воинов, чтобы вытащить их с поля боя, многие поколения целительниц. Главное, чтобы поднялся. Главное, чтобы распахнул глаза, сделал еще один вздох — и захотел жить так же сильно, как мы не хотели отдавать его смерти…

Мужчина поднялся. Распрямиться во весь рост я ему не позволила, закинув руку себе на плечо, подставившись, как костыль.

Я говорила, говорила и говорила — на подкорке записанные слова заговора, сама между тем судорожно соображая, что делать.

Понятно, что счет идет на минуты — и помощь я вызвать не успею. Вот-вот исчерпает ресурс амулет на легких — а я и не поняла толком, что с ними. И такая большая кровопотеря… Просто огромная…

Об этом я думала, пока втаскивала мужчину в дом, волокла его на кухню. Да здравствует современная мода — у меня посреди помещения, занимая практически всю площадь, стоял огромный стол-монстр, такая тумба два на полтора, набитая со всех четырех сторон кухонной утварью, которой я практически никогда не пользовалась.

Сгрузив мужчину на стол, я судорожно захлопала руками, чтобы свет стал максимально ярким, открыла ящик с лекарствами, взяла бутылочку со стимулирующей настойкой — силы мне понадобятся, после суматошной ночи и подвигов в приемном покое была выжата как лимон. Метнулась к стойке с разделочными ножами и кухонными ножницами. Бросила взгляд на часы — равнодушные ко всему цифры плыли в воздухе, ярко мигая на одном из шаров. Они отсчитывали неторопливые секунды, не подозревая, что складывают их в убийственные минуты.

Так. Разрезать одежду на мужчине. Сердце сжалось на мгновение — не поранить бы. Ножницы были обычные, кухонные, с острыми концами, не приспособленные для того, чтобы быстро и безопасно разрезать одежду на пострадавшем. «Надо бы завести дома нормальные», — мелькнула мысль…

Двенадцать секунд.

Что у нас тут? Кинжал аккурат в печени, как я и предполагала. Удар практически неощутимый — жертва ничего не чувствует, пока не истечет кровью. «Четыре минуты — взрослый сильный мужчина», — у меня в ушах так явно зазвучали слова профессора, что я чуть не вздрогнула, а этого делать было никак нельзя. Я плела кружева заговоров, сращивая ткани пробитой артерии, заживляя ткани печени и, миллиметр за миллиметром, вытаскивая из тела орудие убийства.

Семьдесят две секунды.

Раненый дышит. Прерывисто, едва слышно, но дышит. Сердце бьется нервными, затухающими скачками.

Глоток настойки — мне. Чуть-чуть силы в сердечную мышцу — ему.

Теперь легкие. Что там? Внешних повреждений нет. Положила ладони на левый бок — почувствовала, что туда ударили магией. Ударили с филигранной четкостью, до миллиметра, и с нужной силой — чтобы разорвать вену и добиться того, чтобы человек захлебнулся собственной кровью. Судя по тому, как мужчина хрипел и булькал, крови набралось в легких немало.

Внезапно пришла злость. И стало чуть полегче.

Я взяла кинжал, который только что извлекла из печени, оглядела — яда нет. На миг задумалась — все же он острее, чем мои кухонные ножи, — примерилась и резким сильным ударом проделала отверстие между ребрами. Расширителя и трубки не было, поэтому я чуть провернула лезвие и позвала кровь. Она покорилась — и выплеснулась наружу.

Мне удалось! Мужчина задышал чуть ровнее. Я стала заживлять. И порванные внутри сосуды, и свой разрез.

Пятьдесят семь секунд.

Но оставалась проблема с огромной кровопотерей.

Я допила настойку, дала себе десять секунд на отдых. И выплеснула в мужчину остаток силы — все, что было, приказывая оставшейся в организме жидкости воспроизвести клетку, себе подобную. Потом еще по одной. И еще…

С интересом посмотрела на голубые цифры часов. Шар сочувственно подлетел прямо к лицу, чтобы мне было удобнее смотреть. Странно ведут себя сегодня шары — как будто они все… понимают… а ведь этого… не… может… быть…

Перевела взгляд на раненого. Поняла, что он очнулся. И кулем сползла на пол.

Столица. Чуть больше года назад.

Сентябрь. Он

— Скажи, зачем тебе это было надо? — равнодушно спросил Великий князь Радомиров у своей бывшей любовницы.

Их милый, ни к чему не обязывающий роман закончился в тот момент, когда ему наскучил.

Случилось так, что несколько дней назад князь Андрей задержался на службе, доработавшись до звона в ушах. И на следующий день вдруг понял, что не хочет видеть эту, в общем-то вполне прелестную балерину. Распорядился, чтобы его порученец составил барышне письмо с уведомлением о том, что в ее услугах больше не нуждаются. Также приме императорского балета был передан чек на более чем приличную сумму, и князь выкинул эту историю из головы.

А сегодня этот самый порученец положил ему на стол газету. В которой Великий князь Поморья Радомиров Андрей Николаевич был главным героем. Любовником.

Сначала он просто пожал плечами. А потом — когда был уже в своем дворце — понял, что там слишком пусто. И отправился к женщине. Поговорить.

Они сидели в креслах в будуаре дома, который он снимал для нее. Молчали. Князь вертел в руках газету с нашумевшим интервью.

«Правда о моем расставании с князем Р.», — гласил заголовок.

Дурочкой молоденькая балерина не была. Девушка пробивалась трудом и потом с самых низов, всеми силами сохраняя в своей «воздушной» жизни достоинство — хотя бы видимость его. И вот такого демарша от нее Великий князь точно не ожидал.

— Зачем, Нина? — повторил он вопрос.

— Деньги, — спокойно, даже равнодушно отвечала прима-балерина Императорского театра.

— Ты думаешь, я дал бы тебе меньше?

— Что вы, — в голосе все-таки появился яд. — Щедрость вашего сиятельства… хорошо известна.

Андрей Николаевич улыбнулся. Вот знает, бестия, что больше всего в людях он ценит храбрость. Правда, еще и преданность. Но произносить это слово при содержанке, которая ему наскучила, было попросту нелепо.

Он продолжал вопросительно смотреть на нее. Нина вздохнула, поднялась. Отошла к окну.

— Глупо, наверное… — тихо сказала она. — Но у нас все было… как-то по-человечески. Не скажу — любовь. Это, конечно, сказки. А они хороши лишь на сцене. Но… вы были так… нежны. И относились ко мне… с уважением. Так было… До того самого письма, которое мне передали из вашей канцелярии.