Да слышали мы твою историю…

До сих пор думаю, что это бред.

Папа сказал тогда: «Может, это и правда, если учесть потрясение, пережитое фотокамерой во время войны; она ведь единственная из вещей уцелела…»

А мне папа кричал, когда мы летали на большой цепочной карусели: «Все будет хорошо, Нана, вот увидишь, и мы вместе…»

Отец много чего говорит!

Только никто не знает, где у него правда, а где нет.

Тогда пусть Паульхен растолкует, что насчет фотокамеры правда и что — выдумки.

Ты ведь бывал в темной комнате и наверняка видел все фокусы.

Она сама говорила, что ты был у нее ассистентом.

Причем до самого конца.

Знаю одно: что Мария снимала своей бокс-камерой «Агфа», то и получалось. Никакого мошенничества, хотя результаты и огорошивали.

Согласна с Паульхеном: когда мой Йогги катался на метро, все выглядело совершенно нормально. Поездки обычно были далекими, с пересадками. Лишь однажды он выскочил на следующей же станции за какой-то пуделихой. Только пуделихе он не понравился…

Йогги еще много чего умел, но для начала хватит о нем. После того как отец некоторые слова вычеркнул, одни выражения смягчил, другие заострил, ему приходит в голову еще кое-что насчет Марии и ее бокс-камеры «Агфа». Мария часто мрачнела, держалась в стороне ото всех. Пристально всматривалась куда-то — такой взгляд способен пробуравить камень. Поэтому всегда, даже в очень большой компании, она казалась одинокой. Уходя в свою темную комнату, она что-то бормотала: отрывистые проклятья, долгие увещевания, обращенные к ее мертвому Гансу, ласковые мазурские слова.

А еще он видит быстро сменяющуюся череду картинок: вот Мария, привстав на носочки или же низко присев, делает свои моментальные, извлеченные из потока времени снимки: детские мечты, назойливые страхи, эпизоды из прошлой или предугаданной супружеской жизни родителей.

Но об этом ни дочери, ни сыновья не говорят, ибо они ничего такого не видели. Им было бы неловко глядеть на те запечатленные фотопленкой мгновения, когда под испуганным взглядом отца мать вдребезги разбивает бокалы, один за другим; это произошло на уличном празднике, за тентом, сразу после танцев, поскольку уже тогда, как и спустя годы… Настолько ясновидящей была фотокамера.

На сей раз согласно отцовской режиссуре собрались только четверо первенцев. В добровольном прибежище Пата, которое размещается на территории бывших казарм, где обитают последователи более или менее альтернативного стиля жизни и сторонники «зеленых», хозяин заявил: «Приготовлю вам спагетти с томатным соусом и тертым сыром, это быстро. Есть красное вино и другая выпивка. Тесновато у меня, ну да ладно».

Оба ребенка Пата — как обычно по будням — находятся у жены, с которой он живет раздельно. Жорж все равно работает поблизости на телевизионных съемках, «ставит звук» для сериала, похожего на «Шварцвальдскую клинику», поэтому ему было проще всего добраться до Фрайбурга. Впрочем, это относится и к Тадделю, ассистенту режиссера в той же съемочной группе. По этикеткам выставленных на стол бутылок видно, что Пат покупает вино местных марок. Лара решила провести несколько дней без семьи. Захотела отдохнуть от детей.

Спагетти заслужили одобрение. Стол, за которым уселись братья с сестрой, имеющий посредине столешницы аспидную доску, пригодную для детских рисунков, был сколочен, собран и склеен Патом, когда тот после занятий экологическим земледелием выучился на краснодеревщика. Все дивятся образцовому порядку в его квартире, будто сложенной из кубиков, в которой он соорудил нечто вроде промежуточного этажа для дочки с сыном; самый маленький кубик служит кабинетом, напоминающим скорее приватный архив. На полках теснятся дневники, их Пат ведет уже много лет: «Записываю все, что происходит со мной. Ведь я часто что-то меняю. Начинаю заново…»

Лара многозначительно улыбается. Сегодня она решила помолчать. Далекий режиссер поддерживает ее решение. Близнецы же намерены продолжить истории своих детских лет.

Неправда, Лара, что кроме отца ты была единственной, кому Марихен показывала снимки своей чокнутой фотокамеры.

Верно, Старшой! Мы их видели, когда нам было всего года четыре-пять, а Лара только родилась.

Извини, Таддель, о тебе речь еще впереди.

Я вообще мало чего помню или лишь смутно, будто вижу через матовое стекло, но вот снимки запечатлелись в памяти отчетливо, потому что на чердаке…

Да, мы жили еще на Карлсбадерштрассе; справа от лестницы, под нами, квартировала старая дама, сын которой был какой-то шишкой на радиостанции RIAS или SFB. А внизу, почти в подвале, размещалась прачечная.

Слева от лестницы все было разрушено до самого чердака. Две-три выгоревшие квартиры. На чердаке, под развороченной крышей, торчали обугленные балки, снаружи висела предупредительная табличка. На ней наверняка значилось что-нибудь вроде: «Вход строго воспрещен!»

А совсем внизу, где от пожара ничего не пострадало, поселился хромой столяр. Довольно симпатичный мужик. Я брал у него завитки стружек, длинные, как локоны, которые вошли в моду у молодежи в шестьдесят восьмом году, позднее мы сами носили такие прически, потому что подражали…

Хромой столяр вечно ругался с женой, которая работала в прачечной. Эта прачка была не просто сварливой, она была похожа на настоящую ведьму. Даже мать говорила: «Глаз у нее недобрый, берегитесь!»

Помню, как старая ведьма ругала нас из-за трех дохлых голубей, которых ты подобрал среди всякой рухляди на свалке и подложил к дверям прачечной. Голуби начали разлагаться, зачервивели.

Только представьте себе — и ты, Лара, тоже, — ведьма грозила пропустить нас через раскаленный гладильный барабан. Нас обоих.

Наша квартира на Карлсбадерштрассе, уцелевшая во время войны от пожара, была гораздо просторней, чем в Париже, где мы ютились всего в двух комнатушках, потому что отцу с матерью постоянно не хватало денег и на всем приходилось экономить. Зато теперь отец заработал «Жестяным барабаном» кучу денег, так что мог себе позволить купить для нас и своих многочисленных гостей целую баранью ногу, ездить на такси в город, когда стопорилась работа над романом «Собачьи годы»…

Иногда он шел в кино сразу после обеда…

«Надо отвлечься», — говорил.

Ему действительно приходилось останавливаться, чтобы взглянуть на написанное со стороны.

Во всяком случае, у нас даже появилась домработница, которая присматривала за нами, пока мать учила детей французских оккупантов делать трудные балетные па и стоять на пуантах.

Этого я не помню. А вот квартира была и впрямь просторной, светлой.

Пять комнат, настоящая ванная, длинная прихожая, где мы…