К нам она тоже сильно привязалась, поэтому стоило только загадать желание…

Я и говорю: с самого начала, когда нас было двое, потом трое и четверо, она нас постоянно снимала, или «щелкала», едва отец, бывало, скажет: «Щелкни, Марихен!»

В дурном настроении, а такое на нее накатывало частенько, она ворчала: «Я для вас всего лишь Щелкунчик».

Ну, положим, щелкала она не только нас, детей. Папочкины женщины тоже попадали в ее объектив, одна за другой; вот смотрите — сначала наша мама, которая на каждом фото выглядит так, будто исполняет балетный номер, потом идет мать Лены — у нее всегда обиженное лицо, за ней следует мама Наны, она всегда над чем-нибудь смеется, а дальше — последняя из четырех женщин: мать Яспера и Пауля, с кудряшками которой любит играть ветер…

С ней наш папочка наконец успокоился.

Он попросил сделать ему групповую фотографию со всеми своими четырьмя сильными женщинами — тут я согласен с Жоржем, что отец очень хотел быть запечатленным эдаким султаном в центре снимка, — однако Марихен неизменно фотографировала каждую из них по отдельности. Глядите, все идут по порядку.

Зато нас она нащелкала вперемешку, будто мы выпали из стаканчика для игральных костей. Целая куча фотографий, их можно тасовать так или эдак; Нана, перестань, пожалуйста, баловаться микрофоном, иначе…

Отец хочет, чтобы мы вспомнили и о пропавших фотографиях, и о том, что вытворяла с отснятыми пленками Марихен, уходя в свою темную комнату…

Тут, Пат, следует уточнить: фотографировала она «Лейкой», иногда «Хассельбладом», а вот «щелкала» исключительно своей бокс-камерой. Лишь ее она брала с собой, отправляясь на поиски мотивов, чтобы снять то, что требовалось отцу для его задумок. Камера эта была особенной, хотя выглядела обычным ящичком, какие выпускались фирмой «Агфа», производившей к этой камере и пленку «Изохром В2».

У нее на шее всегда болтался один из фотоаппаратов, будь то «Лейка», «Хассельблад» или бокс-камера «Агфа».

«Все они достались мне от Ганса, — объясняла Старая Мария каждому, кто проявлял к ним интерес. — Больше моему Гансу ничего и нужно-то не было».

Из нас только Пат и Жорж знают, как выглядел Ганс. Ты всегда говорил: «Здоровенный мужик с бугристым лбом».

А ты: «У него вечно свисала с нижней губы сигарета».

Их фотоателье располагалось на Курфюрстендамм, между Бляйбтройштрассе и Уландштрассе. Специализировалось оно на портретах актрис и длинноногих балерин. Однако бывали там и толстые директора концерна «Сименс» в сопровождении супруг, увешанных драгоценностями. А еще всякие богачи из Далема и Целлендорфа. Все они, наряженные в дорогие шмотки, восседали наискосок от белого экрана с натянутой улыбкой или серьезной миной на лице.

Старая Мария отвечала за техническую сторону дела, за подсветку специальными лампами и прочие вещи: проявку негативов, печать, увеличение, кропотливую ретушь, посредством которой удалялись бородавки, прыщи, морщины и складки, второй подбородок, веснушки или волосы на носу.

Все делалось черно-белым.

Цветную фотографию Ганс не признавал. Для него существовали лишь оттенки серого.

Мы были совсем еще маленькими, однако мне хорошо запомнилось, как она, пребывая в хорошем настроении, говаривала: «По-настоящему только я училась на фотографа. Зато нашими клиентами занимался именно Ганс, хоть и был самоучкой… Мне же доставалась работа в темной комнате. Тут мой Ганс ни черта не смыслил».

Изредка, да и то весьма немногословно, она рассказывала о годах учебы в Алленштайне…

…как объяснил отец, это был городок в мазурской части Восточной Пруссии.

По-польски его теперь называют Ольштын.

«Там моя родина, — говаривала Старая Мария. — Далеко на Востоке. Только теперь все это ушло, пропало».

Отец и мать очень дружили с Гансом и Марией. Часто кутили вместе, засиживались до поздней ночи, громко смеялись над историями из прежней жизни, когда они были совсем еще молодыми…

Ганс делал портреты и папы с мамой, усаживая их перед белым экраном. В ход пускались «Лейка» или «Хассельблад»; он никогда не брал для съемок своей бокс-фотокамеры «Агфа-54», сокращенно «Бокс-I», которая, появившись на рынке, пользовалась огромным успехом до тех пор, пока фирма «Агфа» не выпустила следующие модели, скажем, «Агфа-специаль» с менисковой линзой…

Когда Ганс скоропостижно умер, то похоронили его на Целлендорфском кладбище.

Помню, хотя и смутно, эти похороны. Священника не приглашали, поэтому надгробных речей он не произносил, вместо него щебетало множество птиц.

Светило солнце, оно даже слепило нас. Мы с Жоржем держались слева от матери, которая стояла возле Марихен. Прощальное слово над открытой могилой произнес лишь наш отец, он говорил о своем друге, посвятившем себя черно-белой фотографии, и твердо обещал ему, что отныне возьмет на себя заботу о Марихен, причем не только в материальном отношении, а вообще…

Начал он тихо, затем стал повышать голос…

Под конец отец принялся перечислять все сорта водки, которые он попробовал вместе со своим другом Гансом.

У могильщиков, которые сначала катили гроб от часовни, потом вчетвером несли его к могиле и спускали туда на веревках, наверняка пересохли глотки, когда отец называл один сорт водки за другим, делая после каждого названия паузу…

Звучало, должно быть, торжественно.

Как заклинание духов.

Верно, но нам было неловко, потому что перечень никак не кончался.

Даже не упомнишь, как все эти сорта назывались: «Пфлюмли», «Химбергайст», «Мирабелль», «Мозельхефе» и так далее.

Он упомянул и водку «Цибертле», которую делают в наших краях, в Шварцвальде.

А еще «Киршвассер».

Не скажу точно, когда это было, но Стена уже стояла. Нам исполнилось пять лет. А тебе, Лара, только два. Ты наверняка ничего не помнишь.

Ты же, Таддель, еще вообще на свет не родился.

Была осень. Кругом полно грибов. Под кладбищенскими деревьями. В кустах. Поодиночке и целыми семействами. Отец всегда был страстным грибником, все грибы отлично знает, поэтому на обратном пути он стал собирать съедобные грибы.

Набрал полную шляпу, до сих пор помню.

Да еще из носового платка узелок сделал.

Дома поджарил яичницу с грибами.

Назвал ее «поминальной».

Когда Ганса похоронили, мы еще жили на Карлсбадерштрассе, в разрушенном доме, наполовину разрушенном, а наполовину уцелевшем во время войны.

Марихен, оставшаяся одна в большом ателье, не знала, что делать дальше. Отец уговорил ее — а уж уговаривать он умеет, — чтобы она начала снимать для него разные вещи, и она стала фотографировать сперва «Лейкой» и «Хассельбладом», а потом — все чаще и чаще — бокс-камерой «Агфа»: раковины, которые он привозил из своих поездок, сломанных кукол, кривые гвозди, неоштукатуренную кирпичную кладку, улиток с их домиками, пауков с паутиной, раздавленных машиной лягушек, даже дохлых голубей, подобранных Жоржем…