– Да что ты с ним рассусоливаешь… – брезгливо бросил кто-тоиз святых братьев. – Он еще имя Искупителя своим грязным языком трепать будет!Давайте…

Вниз начала опускаться лестница. Ну вот, только сломанныхребер мне не хватало! В один миг я сорвал с себя халат, скомкал и швырнулвверх, прямо в лицо надзирателю.

– Забирайте! Изверги!

…Для порядка бы еще слезу пустить, пусть в моем слабодушииуверятся, но плакать совсем не хочется. Когда в душе одна лишь злость – откудаслезы?

– Может, поучить его для порядка? – осведомился кто-то.

– Нет, не положено! – отрезал надзиратель. – Служба должнаосуществляться со всем тщанием, но без лишней жестокости!

Экий он законник…

– Халат проверь, может, уже успел веревок надергать? –спросил тот, кто желал заняться моим воспитанием.

– А я что делаю? – обиделся надзиратель. – Все в порядке,целый халат… а поясок, поясок!

– Поясок у меня…

Решетка легла на свое место, а свет и голоса удалились. Дауж, кто по доброй воле здесь решит задержаться…

Я снова вернулся к своим опилкам. Вот так, Ильмар-вор. Неттебе фарта. Обходись тем, что есть. Головой.

Каждому вору, а порой и честному бюргеру, рано или поздноприходится с тюрьмой знакомство сводить. Ну, если за пьяную драку присудилитебе месяц конюшни чистить или за мелкую кражу добряк-судья год каторгипожаловал, – это дело простое. Устраивайся, обживайся, учись, как обитать зарешеткой. А вот когда попал на пожизненную… ну, или на десять лет рудников, чтоверная смерть, – то готовься бежать.

Только по уму готовься!

Вначале пойми, как ты бежать будешь. Слабину прощупай – встене, в полу, в стражниках. И жди момента. Не дергайся раньше времени. Но и неупусти свой шанс. Не перегори. Тюрьма, особенно одиночка, тем ужасна, что волюубивает. И тело еще не ослабло, и мысли двигаются, а воли нет – и пропалчеловек. Перед ним дверь открой, ключ на столе забудь, оружие оставь, а онбудет тупо смотреть, шага к свободе не сделает.

Бежать. Как? Камера глухая, стены не пробить. До люка недопрыгнуть. Эх, будь у меня хорошее Слово, а на Слове… лестница, к примеру. Илихотя бы веревка с крюком, веревку можно и на слабое Слово положить. Ну и пила,конечно, чтобы, к люку добравшись, перепилить брусья…

Пустое это. Во-первых, даже выберусь из камеры – надо будеткак-то дверь в коридор открывать. А во-вторых, нет у меня Слова.

Что у меня есть? Опилки, вода да слив для нечистот…

Можно, конечно, опилками слив забить. Даже думать противно,с чем их для этого мешать придется, но… Можно, наверное. А когда камера всядоверху водой заполнится, подплыть к решетке, попытаться с замком справиться…

Я захохотал, но смех в гулкой темноте прозвучал так страшно,что наперед я зарекся смеяться.

Это ж сколько будет наполняться камера от тонкой струйки?

Дня три, четыре…

А меня ведь кормить собираются.

Да и не смогу я трое суток в ледяной воде проплавать. Влучшем случае – утону. Но тогда уж проще жилы на руке перегрызть да иотправиться медленной скоростью на тот свет…

Значит, не там слабину ищу.

Уж не знаю, кто мог в такой камере пятьдесят лет прожить.Может, дикий гренландец или исландец, привыкший среди льдов жить, на морозенужду справлять и снегом умываться. Холодно! Все время холодно, а ведь сейчастеплая ранняя осень стоит. Холод мешал спать, холод не давал думать, холодтянул силы. Хоть бы одеяло какое! Хоть бы одежду оставили!

Первую ночь в камере я не мог даже глаз сомкнуть.Промучился, то пытаясь зарыться в опилки – тогда ледяной пол высасывал из менятепло, то сгребая все под себя – тогда мучил холод, идущий от каменных стен.

Но, проснувшись, я обнаружил, что в какой-то миг все-такизадремал. Пошел в угол, к воде и сливу, да и наткнулся на что-то круглое имягкое, лежащее на полу.

Это оказался мой паек. Ползая по камере, я нашел две вареныекартошки, маленькую репку, ломоть хлеба и кусок соленой трески. Еда былапомятой, видно, ее попросту, без церемоний, скинули через решетчатый люк. Вот ирухнул еще один мой план – подкараулить надзирателя в тот момент, когда онбудет разносить еду.

Справив дела и умывшись, я вернулся к своим опилкам. Очистилкартофелину – интересно, скоро ли я перестану ее чистить и начну жрать скожурой? – да и стал есть, вприкуску с треской.

В общем-то прилично кормят. Хлеб черствый, но пшеничный, изхорошей муки. И рыба не вонючая, такую и на воле с удовольствием едят.

А вот супчика наваристого или каши горяченькой мне теперь непопробовать. Это ведь миску потребуется спускать в камеру. Значит, есть риск,что отчаявшийся узник бросится на тюремщика… а риска святые братья не любят.

Вторую картофелину и репку я оставил на потом. Привычно ужесгреб вокруг себя опилки, будто птица, в гнезде поудобнее устраивающаяся, истал размышлять.

По всему выходило, что своими силами мне не выбраться.Никак. До люка не добраться, подкоп не сделать, затопление устраивать никакогосмысла нет. На самый худой конец я оставил попытку дыру сливную расковырять дав канализацию прыгнуть. Наверняка об этом архитекторы подумали, и ждет менялибо крепкая бронзовая решетка, либо труба такая узкая, что не протиснешься.Это та же смерть, только совсем уж позорная – в нечистотах захлебнуться.

Значит, единственная слабина, которую мне искать стоит, – влюдях. В тюремщике моем ненаглядном, в человеке с мертвыми глазами. Тщание, нобез лишней жестокости… хорошо говорит, как по писаному. Неужели нет у негослабых мест? Корысть, азарт, трусость… Только ведь и подкупить мне его нечем, ине запугать никак. А самое плохое – вовсе он не собирается со мнойразговаривать. Даже еду по ночам разносят, вот чего удумали!

Выходит, этой ночью придется бодрствовать…

Спать вроде как и не хотелось. Но я все-таки лег и честнопопытался подремать. Получилось, и даже сон мне сниться начал. Снилось, что мыснова бежим по темным, ночным улочкам Неаполя, с опаской поглядываем наАрнольда, что тащит беспамятного Маркуса, одним лишь каменным лицом редкихпрохожих распугивая… Но в отличие от настоящего нашего бегства, всего три дняназад случившегося, я прекрасно знал – мы прямо на засаду движемся. Знал – и немог о том сказать. Знал – и шел вперед. Как Искупитель, с апостолами навстречуримским солдатам движущийся…

Вот только Искупитель не зря Богу-отчиму в Гефсиманском садумолился. Минула его смерть постыдная, принес он в мир Слово…