ли кладет, стихи ли пишет или молибденчик добывает — важно, чтобы он делал ее как следует… Цены ему тогда нет.

Третий горизонт. Время поглядеть, чем «спасители» мои занимаются.

Так… Леса внизу нет, подняли. И слышно — в рудоспуск камни падают. Живые они там, выходит, шевелятся. А воздух все еще травят, собаки! С перепугу, должно быть, или спускаться лень? Я наглухо вентиль завернул и шипенье в ходке стихло.

— Эй! Живые?

— Ые-е… — кричат. И еще что-то — не разберешь. Ну и ладно.

…Зои не видно у ствола, только стволовой дремлет.

— Не простудись, милый! — «пожалел» я его и на-гора поехал.

Хорошая у нас горка. Сверху — того лучше. Тропинка от шахты к вентиляционному шурфу, куда мне теперь надо, по багульнику бежит. Впрочем, на горе, куда ни пойди, все — по багульнику… И вовсе не ядовитый он. Просто пахнет здорово — разомлел под солнцем, все запахи глушит.

На вентиляционном родная моя бригада работает, перекрепляем мы его наново. Давным-давно геологами шурфик был пройден, а нам пригодился. Вентилятор поставили, сруб вот заменим — еще сто лет стоять будет.

Три человека сейчас там, кроме того дорожника, что я вместо себя послал: Леша Самурай, дядя Саша Манылов и Женька Квитко. Вкалывают дружочки, а я вот прогуливаюсь…

Так и есть… Лежат все четверо рядом с вентилятором, на солнышке греются.

Первым меня Самурай заметил. Никакой он не самурай, конечно, а прозвали так. Лагерь военнопленных японцев давно уж закрыт на руднике, и все они на острова к себе укатили, но Лешка до сих пор свои мемуары одинаково начинает: «Вот при самураях — я помню…»

— Глянь-ка, дядя Саша, — говорит Лешка, — руководство двигается.

— Ага, — подтверждает Квитко. — И я бачу — шось мельтешить…

— Лебедку требуй! — серьезно советует Самураю дядя Саша, и все они готовятся встретить меня, как положено встречать начальство.

Квитко некоторое время ворочается на земле, потом садится и грозно стучит обухом топора по лесине. Он громоздкий, как медведь, а лицо пухлое, детское и все время в улыбке, хотя теперь, он, ясное дело, суровость на себя напускает. А Самурай, обычно верткий, как змееныш, — не пошевелился, только косит на меня диким цыганским глазом. Дядя Саша к вентилятору привалился и курит, будто не видит ничего.

Артисты! Приходится принимать игру…

— Здравствуйте, товарищи! Как дела? Почему сидим?

— Здрасс! — отвечают хором.

— Сколько венцов уложили? — бодренько продолжаю я, подражая новому техруку шахты инженеру Копыркину.

— Та ни одного! — сообщает Квитко. — Лес сырой.

— Так что же? — поднимает нарисованные брови Копыркин, теперь я, то есть.

— Ждем! — говорит Лешка, всем своим существом показывая, что очень удивлен непонятливостью руководства.

— Чего ждете?

— Та пока посохнет ждем, — радостно поясняет Квитко.

Я изображаю растерянность, которая была написана на гладком лице Копыркина, когда мы его таким образом разыгрывали. Видно было, как у него извилины шевелятся. В институте он выучил, что крепежник сухим должен быть, а тут глядит — лежат бревна, вчера с корня. Сохнуть им надо месяца полтора, не меньше.

Это-то он сообразил как-то и растерялся.

Ох, Копыркин, Копыркин! Где их только выводят, таких непуганых? Неужели не дошло, что мы сырым лесом крепим?

Я опускаюсь на бревна, как тогда инженер, и погружаюсь в задумчивость.

— Лебедки опять же нету! — сообщает Лешка. — Грыжу запросто наживешь…

— Какую грыжу? — спрашиваю я заинтересованно, потому что неприятный вопрос с лесом как будто отходит в сторону.

Парни не выдерживают…

— Хорош! — говорит Самурай. — Ложись айда.

Я валюсь вместе с ними на траву и закуриваю.

— Вот человек, — удивляется по поводу того же инженера Копыркина дядя Саша, — ни украсть, ни покараулить!

— Ну, — Лешка поддакивает. — Что помер — что замерз!

Лихо мы тогда разыграли этого Копыркина. Он так все и принял за чистую монету, пришел к Степанову и доложил, что крепильщики на вентиляционном не работают, а ждут, когда лес высохнет.

Слухом земля полнится. Про нашу проделку теперь вся шахта знает. И если мы будем виноваты в несостоявшейся карьере Копыркина, то не очень нам жалко его почему-то.

— Четыре венца уложили, — говорит дядя Саша. — Смотреть будешь?

— Нет, — ответил я. — Чего там смотреть?

— При самураях вот тоже, — начал Лешка, но на этот раз мы так и не узнали, что тогда случилось, потому, что дядя Саша перебил:

— Чего это нос-то у тебя?

Им врать не станешь. Рассказал.

— Погоди вот, скоро еще триста человек привезут, навербовали, говорят. Хватим горюшка! — Мрачно сообщил Самурай.

Верно, работы у нас разворачиваются, люди новые все время прибывают. Скоро и руда будет. А руда настоящая пойдет — все появится: и лебедки, и крепежник сухой…

Мы ждем не дождемся этого золотого времечка, но что-то всех нас беспокоит… Боимся мы, по-моему, что не будет у новичков должного уважения к нашей горе, они ведь не пережили с ней того, что мы пережили.

— Ты, как старовер, Леша, — честное слово! — дядя Саша нахмурился. — Агоист…

Квитка он наверху собрался оставить, чтобы лес подавал, но я сказал, что свободен пока.

— Везде был? — спросил дядя Саша.

— Порядок! — успокоил я его.

Три каски исчезли — одна за другой — в колодце шурфа, а мы с дорожником остались наверху. Захлестнули глухой петлей первую лесину, подтащили поближе.

— Давай! — закричал Самурай снизу.

— Бойся! — дорожник ему ответил, и мы стали спускать лесину. Веревку, чтобы не скользнула, перехлестнули через сруб.

— Стой!

Сейчас они там наш брус отвяжут, а сгнивший прицепят. Не очень глубоко пока от поверхности мы отошли, но чувствуется уже. Вороток надо ставить, лебедки от Копыркина не дождешься.

— Бойся!

На два ряда сруба лес мы спустили. Больше до конца смены и не уложить. Я пошел в раскомандировке, писать наряд. Стволовая с верхнего приема прокричала, что на-гора выдано сорок шесть вагонов да в шахте еще пара стоит груженых… Итого, сорок восемь набралось.

Так-то вот, друг мой Костя!

В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ

1.

Перед уходом с шахты я заглянул к Степанову. В кабинете у него сидел Копыркин, Костя ему втолковывал, что надо делать в ночную смену.

— Погоди! — сказал мне Степанов. — Вместе пойдем.

Я стал годить и смотреть на Копыркина. Слушает внимательно, а глаза пустые. Только ресницами хлопает.

Степанов решил передохнуть.

— Сколько руды выдал? — спрашивает меня.

— Сорок восемь вагонов, — кинул я небрежно.

Даже у Копыркина в глазах что-то засветилось. Он мигать перестал и уставился на меня, как на сторублевую деньгу.

— Где взял? — Степанов тоже на меня воззрился.

— С неба свалилось немного…

Копыркин на потолок поглядел. Размышлял, знать, откуда это могло упасть сорок восемь вагонов руды?

— Хорошо, — Степанов говорит. — Так ты понял, Копыркин?

— Все понял! — бодрится Копыркин.