– Истомин? – спросил или, вернее, констатировал Али-Баба.

Сергеев пожал плечами.

– Тебе не следовало сбрасывать его со счетов… Неужели, ты думал, что сможешь безнаказанно использовать чиновника его калибра, а потом просто так выбросить на помойку? Поверь, он совсем не такой человек…

– А какой он человек? – осведомился Али-Баба с сарказмом. – Добрый? Преданный? Бескорыстный? Знаешь, я не задумывался, какой он человек… Он продавался – я купил. Мое дело было платить деньги, и я платил исправно. Одно теперь могу сказать наверняка – он человек богатый!

– Только благодаря тебе? – спросил Сергеев насмешливо.

– И мне в том числе…

За спиной Михаила достаточно громко и выразительно хмыкнул Левин.

– Каждый из вас думал, что водит другого на поводке. Только Истомин изначально сильнее тебя. Опытней. И аппарат, стоящий за ним, такой, что тебе и во сне не приснится…

Али-Баба ухмыльнулся.

– Знаешь, Сергеев, самый мощный – далеко не всегда самый опасный. Времена, когда друг друга пугали танковыми армиями, закончились еще в начале века, а твои друзья все еще думают, что страшнее их нет на свете! Да сейчас хрупкая девушка с несколькими пробирками в сумочке может убить людей больше, чем бомба в Нагасаки…

– А в пробирках у нее будет…

– Да какая разница, что там будет? – перебил Али-Баба, сверкнув глазами исподлобья. – Вирус? Бериллий? Или полоний? Или все это вместе, заряженное пластидом? Мы оба знаем, о чем я говорю. Система в наши дни не значит ничего. Несколько человек, вооруженных идеей и отвагой, могут изменить лицо мира…

– Ну, да… Исключительно идеей и отвагой! – негромко сказал по-английски Левин за спиной Михаила. – Идеей, техническими знаниями, немаленькими деньгами… Неужели мы так похожи на дилетантов? Сам веришь в то, что мы согласимся с твоей логикой? Ты, конечно, прав, парень, прав в том, что сейчас два человека могут уничтожить город, но случится это вовсе не потому, что они бескорыстно сражаются за идею. Вернее – они, конечно, могут так думать, но за любым действием всегда стоят те, кто в нем заинтересован, те, кто за это платит. Идея здесь совершенно ни при чем. Средства изменились, а вот цели… Цели – нет! За всем и всегда стоит система. Та система, которая по твоему мнению ничего не стоит. Только здесь, у нас – системы нет. Мы ничьи и на ничьей земле.

– Неужели? – осведомился араб и даже попытался привстать, чтобы встретиться с Львом Андреевичем глазами, но без особого успеха. – Ничьи? Вот так вот сразу – совсем ничьи? А, может быть, вы общие? Может, так правильнее? Вы все еще думаете, что существуете, потому, что организовали здесь некое подобие нормальной жизни? А я думаю, что вы все еще живы потому, что удобны всем сторонам. Потому, что здесь, в вашей Зоне, только одно имеет значение – эти две трубы, – он ткнул рукой куда-то в сторону двери, на север, – а все остальное – просто полоса отчуждения, за которой зажравшаяся Европа прячется от новой Империи. Это пока вы были страной, вы были для всех неудобны, а как территории устраиваете соседей на сто процентов. Вы рассадник выгодного всем зла! Этакий оффшор беззакония: все, что нельзя делать у себя на земле, делают у вас. Вы и тюрьма, и фабрика по производству героина, и могильник для отходов. Выгребная яма для окружения! Чем вы гордитесь? Тем, что бегаете по зараженным лесам, дохнете от постоянно мутирующих вирусов, от холода, от солнечной радиации, друг от друга и при этом кричите, что вы свободны? И кому нужна эта ваша свобода? Такая вот свобода сдохнуть, как бродячая собака? Вы ничего никогда не построите, не потому, что не умеете, а потому, что здесь построить ничего нельзя. Это пепелище, и здесь не место живым людям! Ну, объясните, объясните мне, наконец-то, что вас двоих здесь держит!? Вы же не овцы оба, чтобы тихо пастись в загоне, вы пастухи! Что для вас колючка? Ничего! Шаг – и вы на свободе…

Сергеев молчал, глядя на Али-Бабу, и выражение лица Михаила сложно было назвать дружелюбным.

Араб запнулся об его взгляд и тоже замолчал, только дышал учащенно, откинувшись на подушки.

– Ну, чего же, ты, в принципе, правильно во всем разобрался, – сказал Левин, прерывая тяжелую, как свинцовая болванка, паузу. – Вполне резонный вопрос. Я и сам себе его иногда задаю…

Он привстал, открыл форточку, впустив в комнату холодный воздух, и тут же запах зимней свежести перебил оставшийся после перевязки лекарственный душок.

– Я закурю, – предупредил Левин и зажег сигарету. – И каждый раз, когда я задаю себе этот вопрос, я не нахожу на него ответа.

Он выдохнул дым наружу и снова повернулся к раненому.

– Ты прав, никто не должен жить на пепелище, но что поделать с теми, кто все-таки здесь живёт? Списать со счетов? Так нас давно списали, но что изменилось? Мы перестали быть? Нет, мы по-прежнему здесь. И чем хуже идут дела, тем сильнее мы становимся. Мы отказались покидать эту землю. Каждый по своим причинам, и эти причины иногда трудно сформулировать. Но назвать тебе свои я попробую. В России мне место было, а в Российской Империи не нашлось – ну, не складываются у меня отношения с новыми хозяевами. Я изгой и на Западе, потому что националисты-конфедераты ничем не лучше националистов с Востока – и у каждой стороны ко мне свой счет. Весь мир давно поделен, Али, и как бы вы не старались выгрызть для себя кусочек, вам вряд ли это позволят, потому что для того, чтобы дать вам, нужно у кого-то отобрать, а это с каждым годом все труднее и труднее. А нам наш мир отдали даром, за ненужностью. Швырнули в морду – нате, пользуйтесь! Пусть грязный, загаженный, опасный, но наш! Щедрый подарок, поверь, я говорю без иронии. Шанс построить что-то свое даже в таком кошмаре – бесценен, хоть ты и говоришь, что, это невозможно, я все-таки попробую. А если сдохну – значит, сдохну, но свободным, на своей земле, и так и не приучившись лизать ничью жопу…

– Если я выберусь отсюда, – сказал араб уже спокойно, – то буду самым счастливым человеком на Земле. Я знал, за что рискую, но не знал – как… Вы ненормальные. Были бы вы фанатиками, я бы еще понял, но вы же трезво оцениваете свои шансы. Знаешь, Сергеев, мне доводилось выживать там, где выжить было трудно, почти невозможно. Но жить, так как вы, постоянно жить в таком ужасе, я бы никогда не смог. Если ты выполнишь договоренности…

– Вот об этом давай и поговорим, – перебил его Михаил. – О наших договоренностях. Расскажи-ка мне про Школу…

Али-Баба стрельнул в его сторону глазами, сморщил нос от боли, пытаясь изменить позу, все-таки привстал, превозмогая собственное бессилие, устроился поудобнее, и лишь потом кивнул:

– Спрашивай. Только учти, я могу многого не знать.

– Расскажи то, что знаешь. Когда ты впервые услышал о Школе?

– Первое предложение я получил около года назад. В Москве…

– Кто-то из людей Истомина? – спросил Сергеев.

Он не хотел слышать положительный ответ, но был к нему готов. К счастью, араб покачал головой: