Переход был не слишком долгим, а препятствия легко преодолимыми, и из мелкобуржуазного мирка западного пригорода Парижа мы очутились в мире искусств Сен-Жермен-де-Прэ. Нам не потребовались ни годы учебы, ни экзамены, ни проверка на эрудицию, ни особые гарантии, а всего лишь некая склонность, Клоду — подкрепленная упорством склонность к предпринимательству, мне — к интеллектуальному труду, и такое же упорство. Вначале мы зарабатывали немного, но это не было преградой ни для нашей деятельности, ни для знакомства с людьми, с которыми нам хотелось общаться, даже если речь шла об известных личностях. Через несколько лет из комнаты прислуги на улице Бонапарта мы переехали в большую буржуазную квартиру в районе Бобур. Потом появилась квартира в Милане. Нельзя сказать, что мы разбогатели, но теперь над головой были высокие потолки, а звук шагов по мраморному полу раздавался эхом в вестибюле нашего дома. Мне уже не требовалось иной реальности, хотелось лишь присвоить себе знаки отличия, подмеченные в журналах или на экране. Девочка, которая грезила над книгой или мечтала у окна, не пропускала ни одного фильма из телесериала, поставленного по «Утраченным иллюзиям», и умела верить в свою звезду, став молодой женщиной, так легко перешагнула порог сцены, о которой мечтала, словно он был из папье-маше, а она всего лишь ждала за кулисами, когда придет ее очередь. Детство и отрочество длятся долго, в это время, словно в полусне, все, что рождается в мыслях, по-настоящему еще не влияет на жизнь, тому виной семейное окружение и школа; наши жесты становятся выразительными, стоит нам вырваться из этой зыбкой пелены; что же касается меня, мне только потребовалось разомкнуть веки. Таким образом, эта абсолютно независимая жизнь в социальной среде — в то время одной из самых притягательных и наименее конформистских — казалась нам не столько наградой, завоеванной ценой долгих усилий, сколько простым осуществлением желаний. Мне ничуть не мешали те мои убеждения, которые вплоть до подросткового возраста я считала религиозными.

Я обожала молитвенники с золотым обрезом, когда начинаешь их перелистывать, страницы слипаются, как запутавшиеся пряди волос, а большой палец оставляет чудную вмятинку на пухлом кожаном переплете. У молитвенника, который мне подарили на конфирмацию, страницы напоминали веер из-за вложенной в него кучи цветных картинок, собранных во время крестин и первых причастий, и с них Иисус прямо и доверительно обращался ко мне. Когда начал формироваться мой литературный вкус, эти книги заняли свое место среди других, а катехизис стал источником удивительных рассказов, из которых я запомнила только то, что если веруешь глубоко и сильно — правда, мне было трудно оценить искренность собственной веры, — то твои чаяния обязательно осуществятся… Поскольку я верила в Бога, то не сомневалась в том, что он уготовил мне особую миссию. Я, например, представляла себе, правда, не совсем отчетливо, что должна совершить некий акт умиротворения. Поскольку мои родители часто ссорились, я вменяла себе в задачу воскресить между ними любовь, а кроме того, безраздельно посвятить себя служению другим, дабы вывести их на путь милосердия и взаимопонимания; поэтому я воображала, что буду жить в абсолютно гармоничном мире. Но это устремление к святости было, видимо, лишь одним из способов подготовить себя к жизни героинь, тех, что населяли страницы моих мирских книг.

Затем присутствие Бога в моей жизни отошло в тень. Возможно, что в моем сознании уверенность в моей избранности Им подготовила и предвосхитила фантазию, о которой я говорила выше — взгляд незнакомца, способный выделить из толпы того или ту, чей скрытый талант спасет их от обыденности существования. Позднее, когда я подобным образом, не иначе как усилиями Святого Духа или по волшебству, вошла в свою женскую и профессиональную жизнь, а реальность не чинила препятствий моим мечтам, когда я увидела кажущийся мне гигантским разрыв между уготованным мне будущим, стань я, по желанию матери, учительницей истории и географии или литературы (а она сочла бы это огромным достижением по сравнению с собственным социальным статусом), и средой, где я не только соприкасалась с творческими людьми, но и могла исповедовать практикуемую там свободу мысли и нравов, — казалось, открывавшей мне безграничные перспективы, — как после всего этого мне было не поверить в свою судьбу?

Даже когда человек не верит или теряет веру в то, что должен склониться перед законами Бога, если он видит, что его жизнь подчиняется судьбе, начертанной на титульном листе всех книг его воображения, у него нет причин ставить под сомнение путь, на который он встал, или усомниться в Божьей воле. Какими бы ни были трудности и страдания, через которые мы прошли в те годы, мне никогда даже в голову не приходило, что нужно изменить свою жизнь. Разногласия с Клодом — так же как и волнения, связанные с оплатой типографских счетов основанного нами совместно журнала «Ар пресс», — преодолевались с упорством бегуна на длинную дистанцию, у которого напряжен каждый нерв, чтобы сохранить ритм и достичь финиша. Если я была именно с Клодом, когда стали осуществляться мои мечты, которые я лелеяла с тех пор, как приобрела способность мыслить, то я не могла взять в толк, почему же я должна расстаться с ним, раз эти мечты стали осуществляться в жизни и если я могла продолжать мечтать.

С первых же совместных лет с Клодом я начала перелистывать страницы своей жизни. В свою активную взрослую жизнь я внесла испробованный метод, которым пользовалась в детстве, когда ждала чего-то; я взяла за обыкновение прерывать течение моих будней непременными очень подробными дневными грезами. Они так хорошо поддерживают мое душевное равновесие, что я, например, убеждена — моя неспособность научиться водить машину связана именно с подсознательным стремлением отвести этим снам-грезам то свободное время, которое уходит на поездки в общественном транспорте. Пассивное, безынициативное тело так же отступает на задний план, как и в момент сна, и, наблюдая размытые изображения самих себя, мы зачастую выбираем для своего тела гораздо более удобное положение, которое контролируется легче, чем во время ночных снов. Кто, например, пробуждаясь от приснившегося кошмара, не пытался задержать его, чтобы оставшееся от него гнетущее впечатление было перекрыто хэппи-эндом уже сознательного или полусознательного сновидения? Все, кто вместе со мной разделяют эту склонность, знают, как полезно из вагона надземного метро заглядывать в открытые окна, беззастенчиво являющие нам кадры интимной жизни, скользить взглядом по фасадам со скрытой изнанкой, проезжая на машине через провинциальный городок, прислушиваться к разговорам соседей по купе, притворяясь спящим. И хотя эти сцены мгновенны и столь же фрагментарны, как и суждения наших попутчиков, нам все равно приоткрывается крохотная частица нашего собственного естества и, подобно бесстыдным телекамерам (хотя мы и не верим, что ими манипулирует оператор), проникает в парижскую квартиру, в провинциальное жилище, в запутанные семейные отношения, обсуждаемые тут же, на соседней скамейке. Тот, кто видит сны, как бы расщепляет свою жизнь. Мир разворачивает перед его взором такое количество образов — как привлекательных, так и опасно странных, — что ему хочется отразить их все или сохранить на будущее, то есть углубить и обогатить. Случайно увиденная сцена заставляет его прожить несколько секунд в чужой квартире, в чужом жилище, хотя они могут абсолютно не соответствовать его вкусу; «Я разделяю жизнь этой семьи», — с удовольствием представляет он себе, с некоторой дрожью, если в спорах, которые там ведутся, звучат такие оценки, каких он всегда упорно избегал. Родители ребенка, видящего сны, в какой-то степени имеют основания опасаться, что он вырастет слабохарактерным, ведь принято говорить — «цельность характера», а тот, кто видит сны, любит перевоплощаться в разных людей, проживать разные жизни, многие из которых не более насыщенны и долговечны, чем комок пыли, подгоняемый порывом ветра к входной двери. И наоборот, неправильно полагать, что тот, кто видит сны, бежит от реальности, поскольку зачастую эти другие жизни вызывают в нем чувство сопереживания.