Среди соседей по дому распространилась иная версия происшедшего, но Иоэля это не интересовало.

Соседи считали Виткина человеком странным. С наступлением сумерек он, случалось, забирался в кабину своего грузовика и, неуклюже — едва ли не наполовину — высунувшись из окошка, почти четверть часа играл перед прохожими на гитаре. Прохожих было немного, благо улица располагалась в стороне от магистралей. Люди останавливались послушать, но спустя минуты три-четыре, пожав плечами, продолжали свой путь. Он всегда, зимой и летом, работал по ночам, развозя молочные изделия по магазинам. Возвращался домой к семи утра. Из-за разделявшей квартиры общей стены доносились порой увещевания, с которыми он, прервав игру, обращался к своей гитаре. Голос его звучал мягко, словно уговаривал он стыдливую женщину. Был он грузным и вялым. Ходил почти всегда в майке и широченных штанах цвета хаки. Двигался так, словно постоянно опасался сделать неверный шаг и совершить что-либо непоправимо ужасное. Позавтракав или пообедав, он обычно выходил на балкон и рассыпал хлебные крошки птицам. Птиц он тоже увещевал ласковыми словами. Иногда летними вечерами Виткин, в своей серой майке, усаживался на балконе в плетеное кресло и наигрывал щемящие сердце русские мелодии, предназначенные, скорее всего, для балалайки, а не для гитары.

Несмотря на все странности, соседи находили его симпатичным. Не пожелав быть избранным в домовой комитет, он тем не менее добровольно принял на себя обязанности постоянного дежурного по подъезду и даже установил за свой счет два горшка герани по обеим сторонам от входной двери. Если с ним заговаривали или просто спрашивали, который час, лицу его разливался восторг, как у ребенка, неожиданно получившего замечательный подарок.

У Иоэля все это не вызывало ничего, кроме легкого раздражения.

Когда Виткин умер, объявились три его взрослых сына с женами и адвокатами. Все эти годы они не утруждали себя визитами к отцу. Теперь же прибыли, по-видимому, для того, чтобы поделить имущество и выполнить формальности, необходимые для продажи квартиры. Не успели они вернуться с похорон, как разразился скандал. Двое из женщин кричали так, что было слышно соседям. Потом еще два или три раза наведывались адвокаты в сопровождении профессионального оценщика недвижимости. Но и спустя четыре месяца после несчастья, когда Иоэль уже готовился к переезду из Иерусалима, квартира соседа все еще стояла пустой, со спущенными жалюзи, запертой на все замки. Однажды ночью Нете послышалась из-за стены приглушенная музыка. Но, по ее словам, не гитара, а виолончель. Утром она рассказала об этом Иоэлю. Он предпочел промолчать. Довольно часто обходил он молчанием то, о чем рассказывала ему дочь.

В подъезде, над почтовыми ящиками, висело пожелтевшее, подписанное домовым комитетом траурное извещение. Несколько раз собирался Иоэль снять его, но так и не собрался. Извещение содержало ошибки: в нем сообщалось, что жильцы потрясены трагической, безвременной кончиной дорогих соседей госпожи Иврии Равив и господина Эвиатара Виткина и выражают соболезнование семьям покойных. Равив была фамилия, которую выбрал Иоэль, чтобы пользоваться ею в повседневной жизни. Снимая квартиру в Рамат-Лотане, он предпочел назваться Равидом, хотя инее имел для этого никаких видимых оснований. За день до несчастья он зарегистрировался в одном из отелей Хельсинки под именем Лайонела Харта. Нету всегда называли Нетой Равив, исключая тот единственный год, когда она была совсем маленькой и семья жила в Лондоне: тогда, в силу возложенной на Иоэля миссии, им дали совсем другую фамилию. Мать его носила имя Лиза Рабинович. Иврия все годы учебы в университете, продолжавшейся — с перерывами — пятнадцать лет, сохраняла свою девичью фамилию, Люблин. Что же до пожилого соседа, любителя гитары, нашедшего свою смерть во дворе, под дождем, в объятиях «госпожи Равив», что дало повод для всяческих пересудов, он звался Итамар Виткин. Итамар, а не Эвиатар, как было напечатано в траурном извещении. Но Нета сказала, что имя Эвиатар ей лично нравится. Впрочем, какая разница, что это меняет?..

Разочарованный и усталый, вернулся он на такси в отель «Европа» в половине одиннадцатого вечера. Шестнадцатого февраля. Прежде чем подняться к себе в номер, он намеревался выпить в баре джина с тоником и мысленно проанализировать встречу. Инженер из Туниса, ради которого он прибыл в Хельсинки и с которым встретился в буфете на железнодорожном вокзале, казался ему мелкой рыбешкой: запрашивал невесть что, а предлагал залежалый товар. В частности, материал, переданный на этот раз, оказался довольно банальным. Хотя во время беседы он всеми способами пытался создать впечатление, что к следующей встрече, если таковая состоится, доставит все сокровища «Тысячи и одной ночи». Причем как раз из той сферы, которая была предметом давних устремлений Иоэля.

Однако взамен просил он не денег. Напрасно Иоэль повторял слово «бонус», пытаясь таким образом сыграть на корыстолюбии. В этом пункте — и только в нем — тунисец не выглядел человеком «с гнильцой»; он стоял на своем: деньги ему не нужны. Речь шла о вознаграждении отнюдь не материального свойства. И в глубине души Иоэль совсем не был уверен в реальности подобного вознаграждения. Тем более без соответствующих указаний сверху. Даже если выяснится, что человек располагает первоклассным материалом, в чем Иоэль весьма сомневался. На том он и кончил с тунисским инженером, пообещав позвонить на следующий день, чтобы установить порядок контактов.

Этим вечером собирался он лечь спать пораньше. Глаза его устали до такой степени, что было больно смотреть. Калека в инвалидном кресле, увиденный им на улице, то и дело встревал в мысли, поскольку казался знакомым. Не то чтобы действительно знакомым, но, и не совсем чужим. Каким-то образом был он связан с кем-то, кого очень даже стоит вспомнить.

Однако вспомнить не удавалось.

Портье настиг его у входа в бар: «Простите, сэр! В последние несколько часов четыре или пять раз звонила дама, назвавшаяся госпожой Шиллер. Оставила срочное сообщение господину Харту — просьбу позвонить его брату сразу же по возвращении в гостиницу».

Иоэль поблагодарил. Отказался от намерения посетить бар. Он все еще был в зимнем пальто и потому сразу же повернулся и вышел на заснеженную улицу, где в столь поздний час не попадалось прохожих, да и машины почти не проезжали. Он стал спускаться вниз по улице, поглядывая через плечо назад, но видел лишь лужицы желтого света на белом снегу. Решил было свернуть направо, но раздумал и свернул налево. Протопал по мягкому снегу целых два квартала, пока не нашел наконец телефонную будку. Вновь осмотрелся вокруг: ни души. Снег то голубел, то розовел в струящемся от фонарей свете, словно кожа, пораженная какой-то болезнью. Он позвонил в Израиль, в свое ведомство. «Братом» — при необходимости экстренной связи — назывался сам Патрон. В Израиле было около полуночи. Патрон приказал ему немедленно вернуться домой. Он ничего не пояснил, а Иоэль ни о чем не спрашивал. В час ночи он уже летел из Хельсинки в Вену, где семь часов ожидал рейса на Израиль. Утром в аэропорт прибыл человек из отделения в Вене — выпить с ним чашечку кофе в зале для отъезжающих. Он ничего не мог рассказать о случившемся. Может быть, и знал, в чем дело, но получил приказ молчать. Они немного поговорили об общих заботах. Затем об экономике…