Не думай об этом Кравцове, Нина…

***

Я умыла Лелю, умылась сама, мы переоделись, потом я пошла собирать бардак, устроенный на диване. Мамочки, сколько конфет было передавлено задом Алексея Кравцова… Шикарным задом с ямочками!

Потом мы отправились на кухню, я готовила завтрак, дочка калякала рисунке на бумаге.

— Лель, пойдем мыть ручки… Каша готова!

— Мама, бозик кашу ест? — поинтересовалась дочурка.

“Водяру он ест… Вернее, жрет!” — отозвалась я мысленно.

Такое амбре стояло… Ужас просто!

— Я сейчас и слона готов съесть, — разлился по кухне голос гостя.

У него был хорошо поставленный, приятный и звучный голос. Может быть, он даже петь умел?

Я усадила дочку за стол и наложила ей кашу под громкие и частые вздохи.

— Мама, дай мне еще одну талелочку! — сложила ладошки дочурка в молитвенном жесте.

— А тебе зачем?

— Я с Соломкой буду делиться!

Ах ты, хитрюшка! Дочка задумала переложить часть нелюбимой каши в тарелку для куклы и потом сказать, что кукла просто свою порцию есть не захотела!

— Кушай, Лель. Для Соломки мы приготовим другое угощение. Печеньки. Может быть, и для тебя останется, если кашу слопаешь.

— Эх… Каша. Печеньки. Каша… Есть плидется, что ли? — спросила Леля со слезами на глазах, а потом вдруг обратилась к гостю. — Бозик, скази. У дитев есть плава?

Мужчина, присевший своим задом на стул, рассмеялся.

— Права?

— Плава. Не есть кашу! — вздохнула Лелька.

— Есть, конечно! — подтвердил гость.

Я за спиной дочери пригрозила ему поварешкой. Кравцов понял намек и добавил серьезным тоном.

— Но у твоей мамы тоже есть права. Право расстроиться, если ты не оценила ее кашу и не стала есть. Еще у твоей мамы есть право не делать печеньки. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что, если ты не поешь кашу, мама расстроится. А в расстроенном виде печеньки получаются пересоленными и жесткими, как камни.

— Я смогу глызть.

— И тогда без зубов останешься. Придется идти к зубному врачу… С вот такой дрелью! — широко распахнул руки Кравцов.

Лелька ахнула и застыла.

Я зашипела на Кравцова. Нам к стоматологу идти в следующем месяце на осмотр, я столько раз рассказывала дочери, что это не страшно и совсем не больно, а он мне тут... дрелями угрожает!

— В общем, лучше мягкая и теплая каша. Она с комочками? — поинтересовался Кравцов.

— Нет в моей каше комочков! — отозвалась я возмущенно.

— Тогда это просто песня.

— Какая песня? — спросила Леля.

— Веселая. Я бы спел, а ты петь любишь?

— Очень…

— Но для пения нужны силы и хорошее настроение, а они — в каше! — заключил Кравцов.

Леля задумалась, а я на минутку даже восхитилась: надо же, какой круговорот каши в детском воспитании придумал Кравцов!

Язык-то у него хорошо подвешен, умеет убеждать. Я и сама чуть не поверила, что манная каша — это подарок небес!

В общем, Леля стала есть кашу. Точно такую же кашу я плеснула на тарелку себе и гостю, добавила на стол блюдо со свежеприготовленными гренками.

— Приятного аппетита.

— Спасибо, — поблагодарил мужчина.

Он попробовал осторожно кашу, откусил немного от гренки, потом, словно удостоверившись, что ЖЕНЩИНА готовить-таки умеет и не отравит его, несчастного, принялся активно работать ложкой и челюстями.

— Подскажите, Нина… — обратился он ко мне.

Я замерла, сердце екнуло. Таракашки дружным строем вздохнули протяжно от восторга: как тепло прозвучало мое имя из уст мужчины.

— Как далеко это ваше… Снегирево… находится от города?

— Все еще надеетесь пешком добраться?

— Пытаюсь понять, как далеко меня увезли и выбросили… — нахмурился мужчина. — А еще прикидываю, успею и смогу ли я предотвратить катастрофу.

Поневоле я заинтересовалась:

— Какую катастрофу? Что у вас стряслось?

Глава 4

Алексей

— Что у меня стряслось? — повторяю задумчиво.

Смеюсь… Я сам не знаю, что стряслось. Это считается за ответ?

Нутром чую, налажал я жестко, и сердце подсказывает, что в этом мой близкий друг замешан. Но что именно я сотворил?

Не помню… Как и не помню сутки накануне…

Не помню ни-че-го! Вот это меня накачали!

— А у вас? — интересуюсь в ответ, наблюдая, как Нина подтирает гренкой остатки манной каши на тарелке.

— У меня? — удивляется в ответ.

Она округляет глаза, смущенно переводит взгляд в сторону. На нее приятно смотреть.

Темные, гладкие волосы девушки даже на вид кажутся шелковистыми и тяжелыми. Хочется убедиться, так ли это на самом деле.

Бойкие, темно-карие глаза, разрез немного миндалевидный, выдает присутствие восточных кровей, затесавшихся в родословной. Кожа золотистая, приятного оттенка, как будто Нина немного загорела на солнце или смоталась в отпуск перед Новым годом.

Она милая, лицо яркое даже без косметики. Губы естественные, мягко очерченные. Нижняя губа чуть пухлее верхней.

— Да, у вас. Что стряслось у вас, Нина?

— Ничего.

Она быстро встает из-за стола, собирая грязные тарелки и опуская их в мойку. Хозяйственная, к тому же. Я наблюдаю, как она замачивает тарелки с кашей под струей теплой воды и выдавливает знаменитый фейри на губку для мытья посуды, взбивая пышную пену.

У Нины тонкие красивые запястья. На левом предплечье от косточки запястья до самого локтя тянется едва заметная россыпь чернильных звездочек, как будто кто-то рассыпал над ней млечный путь. Ей идет. Так неброско, женственно и очень к ней подходит. Не знаю, почему, но мне нравится наблюдать за тем, как она моет посуду.

Я сто лет не видел, как кто-то моет посуду руками. Ни сам, ни в гостях у друзей. Все состоятельные, с домами, набитыми техникой и прислугой. В некоторых даже есть специальный человек, который занимается только тем, что принимает одежду и начищает обувь гостям.

Нина моет посуду руками, взбивая пену, окуная тарелку под струю воды ритмично и плавно, и ее движения умиротворяют.

Такая приятная обстановка: окно залеплено под самый верх снегом, слышно, как воет ветер.

За столом дочурка Нины калякает восковым мелком на бумаге и вылезает с рисунком на стол. От усердия девочка вывалила язычок изо рта и облизывает им нижнюю губу.

Еще и эта девушка с горой немытой посуды, напевает себе под нос. Они такие славные… Меня как будто вытряхнули из привычного мира и перенесли в другой.

— С чего вы вообще