печать, другую – когда тираж поступит в продажу. А еще в случае его успешной реализации, тебе полагаются проценты… Слушай, а что ты такое написал? Почитать хоть дай!

Я только отмахнулся от Славки, забрал у него договор и вернулся к себе. Чувство, которое меня переполняло, не поддавалось описанию. Ну вот, сказал я себе, свершилось. Значит, мне все-таки удалось! Причем с первой попытки, пусть и отложенной на долгие годы. Ведь, как ни крути, а этот самый роман был единственным моим завершенным произведением. Это не значит, что после него я больше не ставил литературных опытов, но ни один из них не сподобился довести до логического конца.

Как правило, это происходило так. Доведенный бездельем и дефицитом общения до состояния, близкого к трансу, я вдруг прозревал, и мне являлся Сюжет! Изящный, почти воздушный, наполненный неожиданными поворотами и тончайшими нюансами, вплоть до звуков и запахов. В такие минуты я почти осязал его, уже заключенным в переплет и зашифрованным в страницы, шорох которых приводил меня в экстаз.

Как строевой конь накануне похода я прядал ушами и вбирал ноздрями полынную свежесть грядущего рассвета. Меня била дрожь, щеки мои пылали, а руки были холодны, как лед. Я метался по комнате, словно одержимый, ломая пальцы и кусая губы, мысленно выстраивал сюжетные линии, сплетавшиеся в искусную вязь, и говорил себе: вот оно! Наконец-то! Значит, не зря я томился и маялся, не зря с корнем вырвал себя из реальности и похоронил заживо в зыбучих песках забвения. Теперь я буду за это вознагражден сполна. Я увижу свое имя на обложке, прочту восторженные рецензии, а, главное, выйду из своего многолетнего заточения с высоко поднятой головой, вдохну полной грудью грешный воздух свободы и скажу: «Да, это я. Тот, кого вы так долго ждали». В таком настроении эйфории проходили обычно вечер и ночь, а утром я просыпался злой, как черт, с совершенно ясным осознанием безрадостного факта: мой Сюжет – не более чем очередная легковесная пустышка.

И все начиналось по новой. Я опять зависал, как компьютер, до следующего раза. Пока где-нибудь в булочной на ум мне не приходила гениальная фраза, и я, наплевав на голод, несся домой, чтоб ее записать. Боясь позабыть, я повторял ее дорогой, будто заклинание, и встречные прохожие шарахались от меня, как от маньяка, но стоило ей оказаться на бумаге, она бессовестно утрачивала не только гениальность, но даже и смысл, превращаясь в пустой набор слов.

В последнее время я даже стал ловить себя на мысли, что это мне наказание такое за грехи, причем изощренное, – под названием муки творчества. А как же еще расценить состояние, в котором я денно и нощно пребывал? Мне словно бы кто-то на ухо нашептывал: пиши, пиши, ты должен, ты обязан! Да черт бы с ним, клянусь, я бы писал, писал, если б только он сказал мне ЧТО!!! Я бы честно тыкал пальцами в черные квадратики с белыми буквами, не подымая головы, забывая про сон и еду, или даже водил бы гусиным пером по бумаге – пожалуйста, сколько угодно, но прежде дайте, дайте же мне Сюжет! Дайте же мне его наконец! А этот неведомый Кто-то как будто издевается, дразнит, манит, зовет. Будто то, что мне так необходимо, то, без чего мне не жить, где-то рядом, совсем близко, достаточно руку протянуть…

Потом меня осеняла другая блажь. Нечего ждать Сюжет, говорил я себе, нужно писать, писать и писать, и тогда однажды он сам выступит вперед сквозь плотные шеренги слов. После чего я впаду в транс, и на меня снизойдет заветная моцартовская легкость: мои пальцы будут порхать по клавиатуре, как бабочки над цветами, и без устали собирать нектар вдохновения. Однако и этот номер ни разу у меня не проходил. Я честно сидел за компом часов пять-шесть кряду, методично выстукивая одно и то же: «пиши, скотина, пиши…», затем вскакивал и с истерическим хохотом устремлялся вон из дома. Когда к своему давнему приятелю Сереге (знакомство с ним ждет вас впереди), чтобы в очередной раз довести до его сведения, что я полное дерьмо, а когда просто так – пошляться по округе. При этом напиться до невменяемого состояния предполагалось как в первом, так и во втором случае.

Кстати, от этого сценария я отклонился только единожды. А было так. Мне пришло на ум писать кровью. Правда, резать себе вены я побоялся, а потому колол пальцы иголкой, но крови было мало, приходилось выдавливать, так что, в конце концов, я на эту затею плюнул. Зато потом исколотые иголкой пальцы были моим оправданием перед самим собой и Тем, кто постоянно капал мне на мозги своим «пиши-пиши», еще несколько дней. Я творчески провел их на диване, меланхолично раздумывая на ту же тему, что и на профсоюзном собрании во времена моей тоталитарной молодости. Не отправиться ли мне к ближайшей железной дороге, чтобы подложить там под поезд свои верхние конечности. Ведь избавившись от них, я бы заодно избавился и от своей навязчивой (или навязанной?) идеи. Как писать, если нечем?! Вот то-то же! Теоретически, конечно, можно кому-нибудь диктовать, но тут у меня было бы стопроцентное алиби, потому как, кто бы согласился бесплатно фиксировать адовы муки моего творчества? Одно меня удержало: жить без рук не очень-то удобно. К примеру, как ширинку расстегивать, да и все остальное?..

Ну вот, теперь вы знаете, что я пережил до того, как на мой электронный почтовый ящик пришел текст моего романа и предложения по его улучшению. Впрочем, про первое вам было уже известно и про то, как я рыдал, когда прочитал написанное мною много лет назад, тоже. А вот про предложения, как «потрафить невзыскательным вкусам читателя», пока еще нет. А потрафить им я должен был при помощи описания любовных сцен, которых, по мнению издателя, в романе недоставало. Еще в нем не хватало динамики, именно так выразился Кирилл, настоятельно рекомендовавший отказаться от философских отступлений в пользу диалогов и «действия как такового».

Мало-помалу до меня мучительно доходило, что мне предстояло чуть ли не заново перекроить весь роман, перекроить и перелицевать. И только после этого я смогу рассчитывать на аванс. Вот тебе и благодеяние. А тут еще время поджимает. Управлюсь ли я за месяц? И способен ли я вообще на такие подвиги после долгого лежания на диване? Эйфория, в которой я пребывал последние несколько часов, постепенно сменялась унынием, переходящим в отчаяние. Я упал на диван