Опять Мотовилова начала угнетать неприятная мысль о том, что, как и полк в сентябре, так и роту теперь, спустя какой-то месяц, бросают на убой с не вполне ясными задачами. «Впрочем, что тут неясного, – успокаивал он себя как мог, – задача-то как раз ясна как божий день: оседлать большак и данное, так сказать, направление фронтом на запад и держаться здесь до последнего, вплоть до самопожертвования, пока не подойдут основные силы дивизии».

Через Оку переправлялись на каком-то старом скрипучем баркасе. Баркасом управлял пожилой штатский в засаленной телогрейке и заячьей шапке. Бойцы с завистью смотрели на его добротную шапку, жались друг к другу, когда баркас, поскрипывая и мягко цепляя песчаное дно, начал вдруг отчаливать от берега и оказался в другой стихии. Бойцы привыкли чувствовать под собой твердь, надёжность земли, теперь, оторванные от этой тверди, они выглядели беспомощными и никуда не годными, брошенными на произвол судьбы людьми, на которых случайно надели армейскую форму и дали в руки оружие. Старший лейтенант Мотовилов, чтобы лишний раз не сокрушать душу затрапезным видом своих бойцов, отвернулся и, пока баркас не уткнулся носом в отмель противоположного берега, смотрел на серое бугристое тело реки, которое сталисто поблёскивало в предрассветной дымке реденького, как ветхое сито, тумана, и напоминало ему что-то давнее, как будто бы даже чужое или прожитое в другой, более счастливой и удачливой жизни. От воды тянуло осенним холодом, сырым октябрём, не обещавшим уже ничего, кроме холодов. И всё-таки влажная свежесть реки, резкие порывы ветра, заставлявшие сгруппироваться и противостоять, стальной блеск тугих жгутов быстрого течения успокаивали Мотовилова. В этот ранний час река приобретала цвет металла, хорошо отдраенной винтовки или миномётной мины, которую уже протёрли и приготовили к делу…

Их полк находился где-то на юго-западе, в стороне Тарусы, маленького районного городка, притулившегося на левом обрывистом берегу Оки. Мотовилов бывал там до войны. Правда, всего один раз. Жена получила путёвку в местный Дом отдыха, кажется, имени Куйбышева. Могли бы махнуть на море, пожить в просторном номере на двоих. А тут ютились в тесной комнатушке, половину которой занимала кровать. Но тот месяц ему запомнился на всю жизнь. Может, потому, что всё случилось после их очередной размолвки. В те дни в Доме отдыха Тася была другой. Она умела бывать разной, и такой тоже, когда он души в ней не чаял, готов был на руках носить. И носил ведь! Носил…

Из полудремотного оцепенения его вырвал звук ударившегося о металлическую палубу баркаса ружейного приклада. Не иначе, кто-то из этих московских раздолбаев опять уронил винтовку. В гриву-душу их… Мотовилов резко вскинул голову. Сержанты и лейтенант Багирбеков уже наводили порядок, толкали задремавших, заставляли всех проверить оружие и застёгнуты ли подсумки.

И лейтенанты, и младшие командиры, особенно побывавшие в боях, тоже озабочены неполным боекомплектом. Хотя Мотовилов знал, что у каждого хорошего бойца в «сидоре», среди портянок и комплектов запасного белья, среди бритвенных принадлежностей и припрятанных сухарей, лежит горсть-другая винтовочных патронов. Так это ж у хороших бойцов…

А тут ещё младший политрук пытается командовать, несёт всякую чушь. Лучше бы занимался своим делом.

Порой ему казалось, что начинают болеть зубы. Сразу все.

Разгружались тоже не мешкая. Через полчаса пути зашли в придорожную деревушку. Мотовилов увидел возле колхозного амбара каких-то людей. По виду вроде местные, не беженцы. Подошёл к ним. Трое мужчин пожилого возраста и две женщины. Женщины помоложе. Когда он обратился к ним, одна из них выступила вперёд, поправила платок, плотно облегавший её округлое, прямо-таки сияющее в темноте лицо и сказала:

– А вот так, большаком, вдоль речки и идите. Пройдёте Кремёнки, а там повернёте вправо и ещё километров пять.

Мотовилов какое-то время пристально смотрел в её лицо, стараясь разглядеть черты, то женское, о существовании чего он, казалось, уже забыл. Женщина снова поправила платок и сказала:

– Я председатель здешнего колхоза. – Назвала фамилию, которую он в памяти не удержал. Потому что запоминать её в то мгновение казалось ненужным, лишним. Фамилия очень простая. У него в роте не то двое, не то даже трое солдат с такими фамилиями. – А мы тут решили зерно семенное по дворам раздать. Чтобы немцам наше добро не досталось. Звонила в район, там никто не отвечает. Вот, собрала правление, и решили раздать людям. Весной соберем. – Она на минуту замолчала, приблизила к нему сияющий овал своего лица и спросила: – Вы ведь их сюда не пустите?

Мотовилов увидел, как шевельнулся её красивый рот, почувствовал, как похолодело у него в груди и от её неожиданного вопроса, и той искренней интонации, с которой он был произнесён, и кивнул:

– Да, будьте спокойны. Мы отсюда не уйдём. А с зерном… Правильно решили. – И, приложив к фуражке ладонь, отрекомендовался: – Старший лейтенант Мотовилов.

Теперь, снова и снова перебирая в памяти всё, что произошло этой ночью, Мотовилов корил себя за эти самонадеянные, пафосные и глупые слова. «Не уйдём… Обработают “лаптёжниками”, пустят танки – и не соберёшь ты, Мотовилов, свою роту, этот ненадёжный и разношерстный московский сброд. Не уйдём… Самое скверное, – думал он теперь, – что его слова мог слышать и младший политрук Бурман, и кто-нибудь из взводных, и даже бойцов. Лучше бы промолчал. Но, с другой стороны, ей, председательше, надо было что-то сказать. Что-то правильное и обнадёживающее. Иначе зачем они сюда пришли, зачем беспокоят её вопросами о дороге на ту деревушку, которая определена как конечный пункт, ближайшая цель их внезапного ночного марша, тот рубеж, который, возможно, решит судьбу многих, не только их третьей роты».

И всё-таки он сказал правду. Для себя он её уже определил. Хотя за роту по-прежнему не ручался.

А председательша чем-то похожа на Тасю. Вот что в ней разволновало Мотовилова. «Только, – подумал он, – может, росточком поменьше, да взгляд посмелее. Всё же – начальница. Должно быть, подумала, что он тоже из ополченцев. Для кадрового старшего лейтенанта всё же староват». И Мотовилов поморщился.

История старшего лейтенанта Мотовилова

Первую атаку батальоны отбили удивительно легко. Когда волны немецкой пехоты начали откатываться от линии их окопов, полковник Мотовилов приказал «сорокапятчикам» сосредоточить огонь на бронетранспортёрах. Чтобы как можно больше их осталось перед обороной полка. Вид подбитой, особенно горящей, техники врага действовал на личный состав самым лучшим образом. Горят! Вот и бей их дальше! «Гробы»[3], как прозвали бойцы немецкие полугусеничные вездеходы, медленно двигались по флангам наступающих взводов, молотили из крупнокалиберных пулемётов, плотно прикрывая настильным огнём свою пехоту. Мотовилов сразу отметил грамотную организацию атаки. Забеспокоился, не запаникуют ли на стыке первого и третьего батальонов. Но когда начали бить орудия ПТО, когда загорелся сперва один «гроб», потом другой, стало понятно, что характер и ход боя изменились. Артиллеристы стреляли экономно, с большими паузами. И Мотовилов вскоре понял, что за причина заставляла расчёты после каждой серии выстрелов менять позицию. Из леса, видневшегося за Десной метрах в шестистах, по позициям прямой наводки вело огонь одиночное орудие.