на убийство. Книги, пьесы, оперы, все они были построены на любовных делах. Эвелина с легкой, полупрезрительной, полу удивлённой улыбкой решила, что любовь чистейшее воображение. Она была уверена в том, что любила своего мужа и что муж любил ее. Но между ними не было ничего похожего на те вольные, преувеличенные и страстные переживания, о которых приходилось читать или слышать всегда, когда говорилось о любви. Иногда, когда Эвелина глядела на своих подруг, на их слезы, сцены расставания, ей казалось, что все играют в игру, правила которой совершенно неизвестны ей. Это была неразумная игра, которую ни в коем случае не следовало принимать серьезно и в которой ставки имели только цену фишек. Так было до тех пор, пока не появился Франк Данел, и тогда все то, что до сих пор казалось фантастическим, стало действительным, заблистало, засияло и расцвело в новом значении.

Сразу же, без колебаний, Эвелина отдалась этому чувству с пылкостью, в которой сквозило что-то отчаянное.

– Надолго вы в Берлин?

– На шесть дней. Может быть на неделю.

Значит неделя. Новорожденная любовь, явившаяся на свет вместе с собственным смертным приговором. Неделя любви в Южном море может быть вечностью, но неделя любви в Берлине, со знакомыми, теннисом, коктейлями, бриджем, болтовней в клубе – такие дни мчались, превращаясь в пустоту, в ненасытное желание быть вдвоем, наедине, чтобы все сказать и все почувствовать, причиняли боль, которая росла и становилась невыносимой. Поцелуй в такси, слово, оброненное по телефону, танец – вот все, что облегчало жизнь Эвелины. Величайшее облегчение было исключено. Если бы только раз она могла заснуть на плече Франка, вместо того, чтобы засыпать на плече у Курта, если бы только раз…

Когда Франк втянул ее в купальню, она на минуту очнулась от того головокружения, в котором прошел последний вечер. Что-то заставило ее насторожиться. Она вспомнила о тех девушках- служанках, которых она заставала в то время, когда они обнимались со своими милыми в подворотнях и на лестницах. Она ощутила запах мокрых купальных костюмов, сырых половиков и нагретого солнцем дерева. Скамейка, к которой он притянул ее, была мокра, и вода просочилась сквозь тонкое платье Эвелины. Она была поражена, когда поняла, чего хотел Франк. Это было так отвратительно, безвкусно, лишено всякого достоинства.

– Нет, не так… не так… умоляюще шептала она по-немецки.

Она собралась с духом и резко вывернулась у него из рук. Нет, это было не то, о чем она тосковала, она хотела не этого и не так. Светящийся циферблат его часов висел в темноте, как круглое лицо маленького привидения.

– Теперь вы должны идти, – сказала она и встав ощупью нашла дверь. Кваканье лягушек снаружи, на озере, помогло ей ориентироваться. За собою в темноте купальни она слышала тяжелое дыхание мужчины.

– Послушайте, едем со мною в Париж… неожиданно сказал он.

Эти слова, сказанные шепотом так, в темноте, были совершенным безумием. Они принадлежали к тем безрассудным, чудесным, сумасшедшим вещам, из которых состояла любовь. Эвелина не могла удержаться от улыбки. Она нашарила задвижку, ржавый, упрямый кусочек металла, – и отодвинула ее. Припадок головокружения охватил ее, как только она вышла на свежий воздух, – она снова почувствовала звон в ушах и парализующее чувство беспомощности, предвестники обмороков, от которых она страдала со времени рождения своего второго ребенка. Она усиленно боролась, чтобы сохранить ясность головы и прислонилась к дверному косяку, подняв лицо к небу, как бы прося о помощи. Небо над нею было покрыто странной, блестящей пленкой туч, за которой светила луна. «Теперь все прошло», – подумала Эвелина. Это мгновение пронизало ее с необыкновенною ясностью, с острой болью. Боль была так сильна, что она почти гордилась величиной этого страдания, проникшего в ее защищенную жизнь.

Еще раз она испытала то же странное чувство, которое напомнило ей о родах – ощущение чего-то, что превышало ее силы и было больше того, что можно было вынести.

– Leb’ wohl – сказала она.

Теперь Франк вышел из купальни, она пропустила его вперед. Он пригладил волосы и улыбнулся – красивый, безукоризненный светский человек. Эвелина не хотела, чтобы он видел ее лицо, она не могла совладеть с глазами и уголками рта.

– Идите вперед, – сказала она.

Он все еще был здесь, рядом с нею, его плечи были как раз на уровне ее глаз. Гравий слегка похрустывал под его ногами. Он остановился, чтобы закурить сигаретку. Еще одной радостью было при свете спички увидеть его лицо, любимое лицо. Дымок сигаретки – ни одна сигаретка в Берлине не пахла так. В этом запахе было все: чужестранная нотка, романтика человека, который явился издалека затем, чтобы опять исчезнуть. Эвелине казалось, что когда она, застыв и держась очень прямо, шла через бальную залу, каждая пара не могла не видеть, что она переживала. Когда она дошла до комнаты, в которой происходила карточная игра, все еще следуя за очень корректным и очень выдержанным Франком, вежливо открывшим для нее дверь и пропустившим ее вперед, она была на границе обморока.

Первое, что она увидела, были глаза Марианны, устремленные на нее с выражением иронического вопроса. Марианна, в пламенно красном платье, стояла в углу и пила оранжад. Марианна, питала страсть к ярким цветам. В каком-нибудь уголке тех холодных, современных домов из цемента и алюминия, которые она строила для берлинских снобов, всегда прорывалась оргия ярких красок. Эвелина все еще смотрела на платье Марианны, когда вдруг все почернело у нее в глазах. В ее ушах раздалось пенье и жужжанье. «Я упаду в обморок», – в ужасе подумала она. Она сделала несколько шагов по направлению к мужу и протянула руку, чтобы найти какую-нибудь опору. Нет, она не схватилась за Франка, она схватилась за плечо Курта и крепко сжала его. Как только она очутилась рядом с ним, почувствовала знакомую, охранявшую ее близость, темнота, висевшая перед ее глазами, отодвинулась, начала становиться все прозрачнее, пока наконец она снова не увидела комнату.

У Курта были хорошие карты, и он по-видимому с трудом отвел глаза от трефовой дамы, которую как сквозь туман видела Эвелина. Но, почувствовав на своем плече руку Эвелины, он повернулся и вопросительно взглянул на нее.

– Мистер Данел хочет попрощаться, – услышала свои собственные слова Эвелина.

Для нее самой ее голос прозвучал нереально и отдаленно. Последовали рукопожатия, поклоны, обмен многочисленными немецкими и английскими словами. Кто-то прощался – иностранец, американец. Как могло случиться, что этот иностранец так невероятно приблизился к ней, стал ближе чем что-либо, ближе чем кто-либо во всей ее