— Аккуратней.

Мне захотелось помочиться ей прямо в лицо.

— Достаточно. Одевайтесь! — скомандовал врач.

Все его оспы выражали сожаление, что он ничего не нашел. А что он искал?

Рябой дегенерат рассматривал мою мочу. Застегнувшись, я вышел из отпертой двери. «Доставщиков» нигде не было. Я спустился со второго этажа.

Машина стояла прямо у подъезда. Дверь сразу распахнулась. Вера извиняющимся тоном произнесла:

— Мы боялись, что ты не поедешь, мы понимали, что ты здесь вовсе ни при чем. Но они хотели исключить даже вероятность гипотезы, чтобы точно знать.

— Как это все понимать?! — процедил я.

Наступила тишина. Бонштейну было сорок пять лет, хотя выглядел он на десять лет моложе.

— Алеша, я тебе сейчас кое-что скажу. Только ты должен быть мужчиной. (Я дико напрягся.) — Литу изнасиловали. Сначала напоили, а потом изнасиловали. Она боялась тебе сказать: было групповое изнасилование. (Я задохнулся.) Но это еще не все. Один из насиловавших болен гонореей и заразил ее. (Я стал пытаться схватить воздух ртом.)

У меня все поплыло. Я думал, сейчас растворюсь и исчезну. Но он продолжал:

— Она рассказала следователю, что стала женщиной пять дней назад — с тобой. Поэтому он попросил нас проверить, не болен ли ты…

— Что?!

— …чтобы исключить всяческую возможность и иметь прямое доказательство, что это тот, другой. Мы должны были сделать это сегодня вечером — для следствия. Чтобы помочь Лите…

Я сидел ошеломленный и раздавленный. Меня душила ярость на нее: предавшую, солгавшую, обесчещенную, обесчестившую.

— Значит, она заражена?

— Да.

Мне хотелось взвыть, закричать, зарычать, взреветь: все что угодно, только не венерическое заболевание. Только не это. Меня душило от озноба. Горло сводила судорога.

Я не знал, что сейчас вся моя жизнь переворачивается.

Дыхание с хрипом вырывалось из горла. Лицо Веры округлилось и расплылось…

— Саша, ему плохо!

— Не волнуйся, мы сейчас отвезем тебя домой.

Это последнее, что я услышал.

Папа открыл дверь:

— Что случилось, сынок? У тебя лицо белее мрамора.

Я молчал. Я не мог говорить. Мне нужна была вода, внутри душило.

— Ты меня не послушался?.. Ты хочешь, чтобы я в это вмешался?

Не дай бог! Я заскочил в ванную и захлебнулся холодной водой.

Тело дрожало, внутри трясло, колотило. Руки были холодные, пальцы непослушные. Заморозив гортань, я захотел чаю.

— Алексей, вам сделать чаю? — спросила Любаша, вошедшая на кухню.

Сделав, она бесшумно удалилась.

Почему это происходит? Остановись все, исчезни! Мне больно, мне страшно. Я не хочу этого. Не хочу. Она же только что была девушкой. Невинной. Нетроганой. Нецелованной. Как же все запачкано. Как же все изгажено.

Мои зубы стучат о край стакана. И ломают его, течет кровь из губы. Неужели я вскрикнул? Входит папа, кровавый чай. Он что-то говорит, говорит, говорит.

Потом относит на диван-кровать. И кладет руку на лоб. Я начинаю бредить:

— Только не на этот диван… Диван… не этот…

И проваливаюсь в тартарары.

…Утром я захожу в гулкое здание своего института, в середине которого пустота. Предлекционная беготня, звонок, и все стихает. В аудитории половина студентов из ста двадцати. Ее среди них нет. Для того чтобы ей собраться и накраситься, нужен час. Иногда полтора. Поэтому часто она появляется ко второй половине. Или второй лекции. Воображая, видимо, что преподавателей волнует ее внешность и вид, а не посещаемость. Сегодня она будет избегать меня или, наоборот, пользоваться защитой публичного места. Хотя это ей не поможет. Ей ничего уже не поможет.

У меня зуд в руках. Я готов задушить ее.

Она появляется в обтягивающем ситцевом платье, блестящем, как шелк. Все оборачиваются, она считается красивой на курсе. Вернее, необычной, экзотичной, пленяющей — не могу найти слова, — с классической фигурой, выточенными бедрами и зовущей формой ног. Я вздрогнул. Голыми ногами… Их раздвигали. Когда вставляли…

Я дернулся и попытался вышибить секачом эти мысли из головы. Я обжигаю ее взглядом. Она не поворачивается, сидит, глядя на лектора. Головка змеи на лебединой шее. Волосы уложены волосок к волоску. Лита делает полуповорот головой и замирает, не решаясь встретиться с моим ненавидящим взглядом. Я сижу выше и по диагонали испепеляю пространство. Так солгать! Я забываюсь в своем взгляде, он утыкается ей в щеку, профиль, лицо. Она не смеет повернуться и отворачивает голову в другую сторону. Я вижу ее затылок, волосы, вздернутые наверх, стан шеи, внизу которого лежит шелк платья. Ситец касается ее кожи, которую сгребали, мяли, лапали, сжимали, раздвигали, вставляли… Я наливаюсь дрожью. Они лезут, эти мысли, лезут. Не могу их остановить, ни убить, ни задушить, ни прогнать, ни испепелить. Голова начинает опять раскалываться. Кажется, я сейчас… Звенит звонок. Я выскакиваю на улицу, мне нужен воздух. Тихая, как переулок, улица. Сзади слышу шаги. Не поворачиваюсь, мало ли кто.

— Алеша… — она уже рядом. Я ускоряю шаги. — Я… я очень виновата, я все объясню.

Я желал, не делая этого. Я задыхался от…

— Можно… мы где-нибудь сядем? Я не могу на бегу. — Звук ее каблуков едва поспевает. Эти же босоножки… А что делать, если… Она хочет быть модной.

Заброшенный сад-парк клинической больницы, одинокая лавка, покуроченная временем, ни души.

Она садится на лавку, задирается платье, обнажая ноги. Колени сжаты вместе. Ах, эти колени, какие чувства они во мне возбуждали… Как тетива, кожа. Все высочайшего качества. И все это — испорчено, изгажено, испачкано, заражено. Господи, заражено! Из-за глупости. Глупости ли…

Она поднимает лицо и смотрит:

— Мне страшно твоих глаз… Я знаю, мне нет прощения. Я одна… во всем виновата.

— Это наш последний разговор. Правду, одну только правду. Хочу знать я! — Голос обрывается в крике.

Она не испугалась, только как-то надорвано взглянула. И пошла навстречу…

— Одну… правду… Алешенька… Спрашивай, спрашивай, я все отвечу!

— С начала, мы все пройдем с начала, по штрихам, по деталям. Не упустим ни одной штришинки. Ни одной детали, чтобы тебе было понятно, кто ты такая.

— Ни одной деталинки…

— Ты меня передразниваешь?!

— Что ты, Алешенька, упаси господи. Я все скажу, как ты пожелаешь. Все!

Я отвел взгляд от ее груди. Притягивающе обернутой ситцем. Ее грудь вызывала у меня… Несколько дней назад она была нетронутой, ладной, высокой, упругой, не лапаной, выскакивающей из лифчика, как…