произносит: — Думаю, заполыхает вся Готская низменность… потом вся Скифия… и Паннония: затем Трансбалкания…

— Учёные говорят, — бормочет другой, — что предками современных скифских готов были геты из Дакии, а вовсе не вестготы и не остготы; а ещё учёные говорят, что они произошли от гаутов Южной Скандии… и к тому же учёные не согласны со строками Овидия о гетах: «Haec mihi Cimmerio bis tertio ducitur aestas Litore pellitos inter agenda Getas»[4] про тех гетов, о которых сообщал Беовульф за века до того, как с ними столкнулись в Северном и Балтийских морях? Так говорят учёные.

— К чёрту всех учёных! Взорвать и учёных тоже!

Слышится покашливание. — Император же не учёный… как насчёт Императора?

Ответ был краток. — Император — святой и ему уготовано место на Небесах. Пусть война продолжается.

— Но…

— Враг определяет условия этой войны. Пусть война продолжается.

— Кто это был? — спросил Магнус.

Юный корнет-служитель улыбнулся. — Это? Это — Эмма-Каттерина.

— Кто?

Эмма-Каттерина. Может, её матушка и была «братиславской буфетчицей», подобно тому, как мать дона Хуана Австрийского[5] была «регенсбуржской прачкой»: но, в отличие от дона Хуана, чей отец был императором Священной Римской империи, отец Эммы-Каттерины был всего лишь захолустным дворянином из еле-еле объединённых обособленных захолустных княжеств — и ещё, в отличие от дона Хуана, она была законнорожденной.

Впалая Площадь, как бегло заметил Магнус, имела вид своеобразной долины, углубляющейся посередине, где струилась река, разбиваясь на отдельные потоки и обтекая чёрный утёс. Если присмотреться повнимательнее, то река — это обычная толчея, а утёс, движущийся против течения и разделяющий его — необъятная, незабываемая, колоссальная фигура Эммы-Каттерины, Вдовствующей Маркграфини Истра, Вдовствующей Великой Герцогини Дубровника и Титульной Королевы Каринтии… или же Тантушки, Маммушки, Толстухи Эмми, Её Тучности и Большой Катинки: с головы до пят в немного позеленевшем за долгие годы старомодном чёрном платье и сопровождаемая теми же, кто ехал вместе с ней в общественном поезде: «три ведьмы и поп», как их обычно описывали. Вдобавок, она являлась вдовой сводного брата Игнаца Луи, Короля-Императора Скифии-Паннонии-Трансбалкании, как ныне называли Триединую Монархию. Экономность Эммы-Каттерины слыла притчей во языцех; даже сейчас она шла пешком через всю Беллу, дабы не платить две копперки за проезд на трамвае. Прежде или потом, другие монархи выражали свой отказ той или иной фразой, вроде: «Мы не в восторге» или «La Reyne non veult»[6]; Эмма-Каттерина обходилась словами: «Матушка не велит». Сам Меттерних лишь пожимал плечами, уступая ей; Франц-Иосиф при упоминании её имени медленно ворочал головой сбоку набок и негромко мученически постанывал. Бисмарк…

Эмма-Каттерина была не только чрезвычайно рослой, чрезвычайно толстой, чрезвычайно милосердной (на что, главным образом, и уходил её пенсион); она была также чрезвычайно невежественной. Разумеется, она никогда не слышала ни о Дарвине, ни о Пастере. Сомнительно, смогла бы она отыскать на карте Скандию, не говоря уж о Фрорланде; но, столкнувшись лицом к лицу с их Объединённым королём, она сразу же его признала. Она присела в реверансе. Впечатление отчасти возникло такое, будто в реверансе присели Альпы. Магнус поклонился. Эмма-Каттерина проследовала дальше. Её бородавки встали дыбом, а подбородки тряслись. Затем она перекрестилась. Затем сплюнула. Трижды. Король это король.

А еретик — это еретик.

Она сознавала свой долг.

— Кто это был? — опять спросил Магнус.

— Кто это был? — поинтересовался у своего спутника кто-то ещё, вдалеке, на другом конце Впалой Площади. — «Тантушка»? Расскажи что-нибудь поновее. Нет: кто был тот, кому она поклонилась? Нет. Дурень. Она что, кланяется каждому? Разузнай, кому она поклонилась.

— Почему Матушка так охотно поклонилась, а сейчас обернулась и сплюнула? — спрашивает одна из «ведьм», титульная баронесса Бикс-и-Бикс.

— Матушка узрела, что тот юнец в грядущем станет королём; Матушке ведомы лица всех христианских королей, — шагая вперёд и решительно кивая, отвечает Эмма-Каттерина; — и императоров тоже, даже из Абиссинии, что в Азии и из Бразилии, что в Африке. О да!

— О да! — эхом откликается вторая «ведьма», титульная графиня Криц. — Матушка вырезает их королевские лики из грошовых газет и приклеивает в извините-где.

— И королём какой страны станет тот юнец? — интересуется третья «ведьма», титульная Гранддама Грюлзакк.

Эмма-Каттерина пожимает плечами. — Королём Коппенхольма, как-то так, — отвечает она. — Матушка сплюнула как бы после, потому, потому что он — кальвинист: гори он огнём, — и тут она вновь сплёвывает… но без злорадства. — Славно в котле поварится, о да.

— Коппенхольм, — произносит капеллан, вытащив заедающую вставную челюсть и снова засунув её на место, — народ там — как говорится, язва моровая — лютеране, как их некоторые зовут. — Может, капеллан и был фанатиком, но тактичным.

— Худшие из лютеран — кальвинисты, — продолжает Эмма-Каттерина, ничуть не смутившись. — Доктор Кальвин был доктором в Париж-Франции, — поясняет она свите. — И из-за чего он стал еретиком? Из-за того, что не приобрёл епископского разрешения жениться на племяннице племянника его двоюродной сестры. Приснопамятная королева Наварры спорила с ним до чёртиков в глазах; но нет, нет и нет! «Бога ради, доктор Кальвин, — говорила она, — да купите епископское разрешение, чего это стоит богачу, вроде вас?» Но нет, нет и нет! «Не нужно мне никаких разрешений, — отвечал он, — пусть хоть небеса рухнут и, кроме того, — прибавил он, — мне не нужно епископов, ни одного!»

Это невероятно греховное откровение встречают вздохи отвращения и ужаса. — Поэтому приснопамятная королева Наварры, которая присматривала за schloss’ом[7], пока её брат отправился на войну с королём Ирландии, она, конечно, присуждает сжечь Кальвина на костре, за Унитарианство, без милости удушения. Поэтому он бежит прочь, с трясущимся гульфиком и, думаю, коленями, не останавливаясь до самой Гаскони, где меняет имя на доктор Лютер, но курфюст велит ему убираться. Затем он поселяется в Швейцарии, где у всех мозги снегом завалило; Цвинглинг — называет он себя там. «Выгнать всех епископов!» — говорит он. И с тех пор в Швейцарии не осталось ни одного епископа, поскольку швейцарцы выслали их во Францию или Лихтенштейн — получать Конфирмацию. Видать, этот птенчик приехал сюда инкогнито, то есть, не в обычном виде, чтобы республиканцы и прочие анархисты не швырялись бы грязью ему в лицо; вот что в наши дни значит быть королём.

— Или королевой, — прибавляет она. И медленно качает тяжёлой головой.

Где-то под черепичными крышами гранд-отеля Виндзор-Лидо располагался дортуар и ряд комнатушек для сотрудников и прислуги гостей; «Оле-скреландец» не потрудился узнать, где его поселили в г.-о. В.-Л.; он знал своё место и это место никогда не менялось: