в которую посчастливилось попасть и мне, оказались Серафимович, Джерманетто, Матэ Залка и Эми Сяо.

Вел вечер молодой вихрастый комсомолец — токарь.

Давая слово Джиованни Джерманетто, он проговорил:

— А сейчас выступит итальянский письменник Джерманенко…

Многие в зале засмеялись. Улыбнулся и Джерманетто, а Серафимович весело, так, что услышали в зале, сказал:

— Ну, Джиованни, украинский народ вас уже на свой лад переделал… Значит, своим считает…

5

Закончив роман «Радость», посвященный жизни Коломенского паровозостроительного завода, завода, с которым я был связан с юных дней, я отдал рукопись Александру Серафи́мовичу.

Роман был довольно толстый, и я не ожидал быстрого ответа. Однако Александр Серафи́мович позвонил мне уже через неделю.

— А ну-ка, молодой человек, являйтесь на суд и расправу.

…Мы разговаривали целый вечер. Старик интересовался малейшими деталями, расспрашивал меня о людях, о машинах. Поля моего романа были исписаны его крупным почерком. Он не вмешивался в ход сюжета, но обращал мое внимание на отдельные безвкусные выражения, на вычурность языка, на излишнюю «чувствительность» и слезливость. Он говорил мне о том, каких героев он видит в действии, в развитии, а какие остаются мертворожденными.

Я показал ему письмо инженера, крупнейшего конструктора завода Льва Сергеевича Лебедянского, создавшего впоследствии замечательную машину — паровоз марки «Л».

Инженер жаловался на то, что не успевает читать художественную литературу.

«Очевидно, по неумению правильно ценить время, а может быть, из-за недостаточной работы наших втузов нет времени иметь тесную связь с вами, творцами души — писателями. И лично я чувствую остро этот пробел и думаю, что моя техника, техника заводских людей поднялась бы на неизмеримо большую высоту, если бы было это знакомство…»

И дальше писал конструктор:

«Рапортую вам, что наш завод выполнил программу по паровозам. Но моя борьба за паровоз не окончена, и я получаю все время подзатыльники за допущенные ошибки, несмотря на то что машинисты благодарят за паровоз. Сейчас готовлю новый пассажирский паровоз».

— Это же, батенька мой, замечательно, — загорелся Серафимович. — Это же настоящая связь жизни с литературой… Умница он, ваш конструктор. А вот вы его в романе показать не сумели. В этом письме я его вижу больше, чем в романе. А что, батенька, если мы вместе поедем на этот ваш завод? Вот будет замечательно.

Тут же он вспомнил о своем старом знакомом, бывшем коломенском рабочем Иване Козлове, которому он помогал в литературной работе[1].

На Коломенский завод с нами поехал еще поэт Эдуард Багрицкий…

Поезд до Голутвина шел тогда три с половиной часа. В дороге я рассказывал своим спутникам историю Коломенского завода, выросшего из кузницы, построенной в 1863 году при впадении Москвы-реки в Оку.

Серафимович засмеялся:

— Значит, мы, батенька, с вашим заводом ровесники. Здорово это получилось. Я-то с 1863 года превратился уже в эдакую историческую развалину, а завод-то, наоборот, растет и крепнет. Нуте, нуте, рассказывайте дальше.

Больше всего взволновали Серафимовича события пятого года, связанные с карательной экспедицией полковника Римана.

Кое-что об этом было рассказано и в моем романе. Но теперь «на местности» все это представлялось убедительнее и живее.

— Так, так… А машиниста Ухтомского я помню. Да и о Римане достаточно понаслышан. Вот я там на полях добавил вам пару штришков… Для оживления.

Три с половиною часа прошли незаметно. На вокзале нас встречали представители литературного кружка.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, — весело приветствовал их Серафимович и сразу огорошил своей обычной шуткой: — Что вы скажете в свое оправдание?

Ребята предложили провести Серафимовича в Дом приезжих отдохнуть. Но он отмахнулся.

— Что, вы меня за старика считаете, что ли? Отдыхать можно в Москве. А сейчас — на завод, в цехи, к людям.

Он внимательно осмотрел памятную чугунную доску с именами рабочих-революционеров, расстрелянных Риманом.

— А вот, батенька, — сказал он мне укоризненно, — а цвета этой доски, ржавых пятен, выпуклых букв, запаха времени вы передать не сумели…

Старик обошел главные цехи завода. Я познакомил его со знаменитым дизельщиком Вяткиным, родоначальником целого поколения дизельщиков, и знаменитым паровозником Георгием Ахтырским. Отец Ахтырского пятьдесят два года работал на заводе, с первых дней его существования, сам мастер отдал уже заводу несколько десятков лет[2]. Они были ровесниками Серафимовича, как и весь этот старый завод, построенный братьями Струве, завод, где рядом со старинной задымленной кузницей вырос новый инструментальный цех и рядом со старым чугунолитейным цехом, в котором трудно было дышать от дыма и пыли, возник светлый просторный новодизельный, оснащенный новейшими замечательными машинами. Эти контрасты старого и нового очень заинтересовали Серафимовича. Он шагал из цеха в цех, вглядывался в лица молодых сталеваров, следил за процессами их труда, едва не попал в опоку, только что наполненную горячим металлом, едва не угодил под тяжелую болванку, переносимую краном. Лицо его, озаренное ярким отсветом плавки, было возбужденное и совсем молодое.

Я вспомнил, как несколько лет назад приехал к нам на завод старый коломенец писатель Борис Пильняк и как удивился он, когда я предложил ему пройти в сталелитейный, посмотреть новый мартен.

— Зачем? — сказал Пильняк. — Это уже описано Куприным. Читали, юноша, такую книгу «Молох»? А мне это не нужно.

…До встречи с читателями, которая была назначена в заводском театре, Серафимович беседовал с литкружковцами. Во главе литературного кружка стоял тогда рабочий-автогенщик Иван Семенцов, интересный и своеобразный человек, написавший повесть «Разбег», часть которой мы печатали в сборнике «На подъеме». В повести шла речь о сложных конфликтах старого и нового и в заводской технике и в человеческих отношениях.

Все литкружковцы были рабочими. Только один, немолодой уже, широколицый, кудрявый человек по фамилии Карлик, был «интеллигентом», фармацевтом местной аптеки. Он писал рассказы преимущественно из рабочего быта, рассказы грамотные, пожалуй более грамотные, чем Семенцов, но лишенные остроты. Все у него получалось схематично, поверхностно, подчас лакированно. Чувствовалось отсутствие глубокого знания заводской жизни. Карлика всегда очень резко в кружке критиковали. Но фармацевт стойко выдерживал побои и мужественно приходил на все собрания заводского кружка, хотя жил в городе, в семи километрах от завода, а в городе при библиотеке был свой литературный кружок.

— Почему же вы его не переведете в тот литкружок? — усмехнулся Александр Серафимович.

— А без него у нас не так интересно будет, — ответил Семенцов. — Мы вот и держим одного интеллигента, так сказать, для битья…

Серафимович долго смеялся.

— Ну и выдумают… Интеллигент для битья…

На собрании кружка старый писатель сидел как всегда сосредоточенный, внимательно слушал, что-то записывал в свою книжечку.

…Литературный вечер в театре прошел прекрасно. Александр Серафи́мович рассказывал о