Время.

Определенно.

Дядя Леня, вор-рецидивист и в сущности человек широкой души, чего остальные не понимали, говорил, будто у меня чуйка такая, что, решись я на карьеру, стала бы фартовой. Правда, тут же грозил тощим кулачком, приговаривая, что, мол, вздумаю дурить, мигом управу найдет.

Дурить я не думала.

Училась?

Я всему училась. То ли натура такая, то ли и вправду уже тогда чувствовала, что лишних знаний не бывает. Вот и пригодилось.

В коридоре было тихо.

Мертво.

Ощущение неприятное такое, как ночью по кладбищу гулять. Тусклый свет. Белесые стены. Зловещие фигуры в доспехах. Картины, от которых веяло недобрым, будто сам этот дом приглядывался ко мне, не слишком радуясь незваной гостье.

Поворот.

И лестница.

Мне надо вниз… и влево, туда, где застыла каменная статуя редкостного уродства.

– …Никхарт, – голос Амелии звенел от напряжения, – быть может, ты скажешь мне, что именно собираешься делать с… ней.

Да, пожалуйста, я бы тоже не отказалась послушать. Информация – жизнь…

Я встала рядом с каменным уродцем, прячась в тени куцых его крыльев. И рукой оперлась на спину, которая, к моему удивлению, оказалась теплой. Мелькнула даже безумная мыслишка, что существо живо, но я мигом от нее избавилась.

Камень.

Гранит? Базальт? Не разбираюсь, главное, что этакая тварь со змеиным гибким телом, которое кое-как опиралось на кривоватые лапы, просто физически не способна существовать.

– Это тебя не касается, – папенькин голос холоден.

А главное, ощущение, что он совсем рядом стоит, говорит прямо в ухо. Что это? Звуковые фокусы старого дома? Или мое разыгравшееся воображение, которое привело меня именно к этой комнате?

– Почему же? Касается… у нас две дочери, судьба которых тебя, кажется, не волнует…

Странная она.

Если человека не волнует судьба одного ребенка, то с чего он вдруг станет беспокоиться о других? Я почесала каменную тварь за рогом.

– Молчишь? Снова молчишь? Боги, если бы я знала, что так будет… я дала бы тебе развод… – а теперь в голосе мне послышалась глухая тоска. – Стой. Куда ты собрался?

– Это тебя не касается.

Вот она, счастливая семейная жизнь во всей красе. Я мотнула головой, отгоняя непрошеные воспоминания, в которых мы гуляли по парку.

Мама.

Отец.

И я.

Листья золотые и алые, охапками. Качели. Небо навстречу. И мама хохочет, кружится, подкидывая листья, а они летят, накрывают меня с головой. Ощущение счастья и…

И это было ложью. Все. Парк. И то старенькое кафе, где мы останавливались, чтобы поесть мороженого, и кино, и моя первая линейка, и даже тот букет гладиолусов, который принес отец. Они играли в любовь, а когда отцу надоела игра, он ушел.

А мы остались.

Я прижалась к зверю, который, кажется, стал теплее, и шепнула в оттопыренное ухо его:

– Никому нельзя верить.

Уши у зверя были коровьими, а вот пара острых, загнутых к затылку рогов вообще непонятно чьи. Впрочем, рога его не портили, как и гребень из птичьих перьев, мягких на ощупь. Камень не бывает мягким.

– Стой, – а вот теперь в голосе Амелии звякнуло железо. – Если ты сейчас уйдешь, то…

– Что, дорогая? – Насмешка.

Действительно, что?

На развод подаст? К маме съедет? Смешные взрослые угрозы…

Я точно старой девой останусь. Заведу себе с полдюжины кошек, буду их откармливать, выгуливать и гладить теплые шерстяные спины, жалуясь иногда на неустроенность, а как совсем невмоготу станет, вспомню этот вот разговорчик, оно и отпустит.

– Кажется, дорогой, ты забыл, что и мое слово в этой семье что-то да значит. Мне жаль, что я вынуждена прибегнуть к подобным мерам, но, если ты сейчас просто уйдешь, я воспользуюсь правом заморозить счета.

Я мысленно поаплодировала Амелии.

– Даже так?

А папенька, похоже, не удивился.

– Даже так, – произнесла она чуть тише. – Мне надоело, что ты полагаешь меня пустым местом… и не только меня, я бы стерпела, но девочки… ты их просто-напросто не замечаешь. Никого не замечаешь, кроме себя.

А то, папенька еще тот козел, редкостной породы. Странно, что она только сейчас очевидное заметила.

– Я знаю, что ты меня не любишь… никогда не любил… тебе нужны были деньги, а я, наивная, полагала, будто моей любви хватит на двоих.

От этой мелодрамы у меня челюсти сводит.

И не у одной меня. Я похлопала зверя по плечу, ободряя: ни одна трагедия не длится вечно. Сейчас поплюются ядом, выяснят, кто в доме главный и что со мною делать, после чего разбегутся кто куда.

– И даже когда ты ушел… месяц после нашей свадьбы, и ты ушел… я не думала о разводе. Я надеялась, что ты поймешь, осознаешь… Я скрывала от отца, где ты…

Дура.

Влюбленные все, как я заметила, с головой не слишком дружат.

– Твой папаша меня терпеть не мог, – с толикой раздражения произнес папенька.

А я сделала вывод, что отец Амелии был разумным человеком. В отличие от доченьки.

– Наверное, просто понимал, что ты такое, – печально сказала Амелия. – К счастью, как бы то ни было, но его состоянием управляю я. И вашим тоже, точнее жалкими крохами, которые от него остались. Ты и твоя матушка никогда не задумывались, откуда берутся деньги. Вы только и способны, что тратить. Я не мешала, я полагала, что если стала частью семьи…

– Тебе оказали честь…

Как по мне, весьма сомнительного свойства.

– Так вот, если мы не договоримся, то сначала я заблокирую ваши счета. Затем подам на развод, и просьбу удовлетворят быстро… мой кузен…

– Избавь меня от своих родственников.

– Если ты избавишь от своих, – а тетенька-то, оказывается, железная. И зверь со мной согласился. Странное дело, но я ощущала его симпатию.

Воображение.

И нервы… нервных клеток я сегодня потратила изрядно, все-таки слишком много случилось, чтобы это прошло без последствий, и если истерика мне, надеюсь, не грозит, то…

В конце концов, почему статуя не может симпатизировать Амелии? Не к папеньке же ей проникаться.

– Развод мне дадут быстро. После него я потрачу все свои силы, чтобы уничтожить тебя. К слову, сил понадобится не так и много… Закладные, кредитные договора… Если я выставлю на погашение хотя бы половину того, что у меня есть, тебе придется продать не только это треклятое имение с родовым гербом вкупе, но и собственные почки.