Бóльшую часть дня Гарриет просидела у окна. Хотя семестр еще не начался, Гай с самого утра отправился в университет, чтобы посмотреть, нет ли там студентов. Он пообещал, что после обеда выведет Гарриет погулять, но вернулся поздно, в ажитации, и сказал, что перекусит и убежит обратно. Студентам не терпелось встретиться с преподавателями английского и узнать, чем они будут заниматься в этом году.

— Милый, может быть, лучше дождаться профессора Инчкейпа? — спросила Гарриет. В ней еще жива была вера и кротость новобрачной, и в ее голосе прозвучало лишь сожаление.

— Нельзя разочаровывать студентов! — ответил Гай и скрылся, пообещав, что вечером они пойдут ужинать «на Бульвар».

За оставшуюся часть дня телефон звонил трижды, и портье всякий раз сообщал, что господина Прингла вызывает некая леди.

— Это одна и та же леди? — спросила Гарриет на третий раз.

Да, одна и та же.

Когда на закате Гай показался на площади, Гарриет уже утратила некоторое количество кротости. Она наблюдала за тем, как он выходит из облаков пыли — высокий, неряшливый, с охапкой книг и бумаг в руках, своей неловкостью напоминающий медведя. Прямо перед ним рухнул на землю фрагмент фронтона. Он замер на месте, озадаченно огляделся и зашагал не в ту сторону. Гарриет ощутила неловкость и вместе с ней сострадание. В этот миг на то место, где он стоял секунду назад, обрушилась стена, обнажив просторную белую комнату, украшенную барочной лепниной и зеркалом, которое сверкало, словно озеро. Рядом виднелись красные обои кафе — знаменитого кафе «Наполеон», где раньше встречались художники, музыканты, поэты и другие прирожденные оппозиционеры. Гай рассказывал, что снос зданий затеяли только ради того, чтобы уничтожить этот очаг мятежа.

Войдя в комнату, Гай положил свои бумаги и объявил (так непринужденно, что стало ясно: дело плохо):

— Русские заняли Вильну.

Он начал переодеваться.

— То есть они уже в Польше? — спросила Гарриет.

— Это удачный ход, — ответил он чуть вызывающе. — Чтобы защитить Польшу.

— Во всяком случае, удачный предлог.

Зазвонил телефон, и, прежде чем было сказано что-либо еще, Гай схватил трубку.

— Инчкейп! — радостно воскликнул он и, не посоветовавшись с Гарриет, добавил: — Мы будем ужинать на Бульваре. Приходите.

Он положил трубку и стащил рубашку через голову не расстегивая.

— Тебе он понравится. Главное — разговорить его.

Гарриет не могла даже вообразить, что ей понравится кто-то незнакомый.

— Тебе звонили сегодня три раза. Какая-то женщина.

— В самом деле? — Это сообщение не удивило его. — Тут все посходили с ума из-за телефонов. Их не так давно провели. Женщинам нечем заняться, и они звонят незнакомым людям и кокетничают. Мне не раз так звонили.

— Вряд ли случайная женщина стала бы звонить трижды.

— Да, вряд ли. В любом случае она перезвонит.

Когда они выходили, телефон действительно зазвонил снова. Гай кинулся к нему, и Гарриет уже с лестницы услышала, как он восклицает: «Софи!» Спустившись, она увидела, что в холле толпятся жильцы и слуги. Все они что-то оживленно обсуждали. Радиоприемник за стойкой, словно механическая птица, выпевал назойливую мелодию румынской хоры[6]. Гарриет остановилась, чувствуя, как воздух дрожит от тревоги. Когда Гай догнал ее, она сказала:

— Кажется, что-то случилось.

Гай подошел к управляющему, который держался с ним очень почтительно. Англичане были важными лицами в Бухаресте: Англия гарантировала безопасность Румынии. Управляющий объяснил Гаю, что на границе собираются иностранные войска.

— Где именно? — спросил Гай.

Это было неизвестно; никто не знал также, немецкие ли это войска или русские. Король должен был обратиться к нации из своей квартиры, и все считали, что в любой момент могут объявить всеобщую мобилизацию.

Встревоженные происходящим, Принглы вместе со всеми ждали обращения короля. Механическая птица умолкла. В наступившей тишине те, кто до этого вопил, чтобы перекричать шум, стыдливо умолкли. По радио сообщили, что король обратится к своим подданным на румынском.

Услышав это, мужчина в накидке, слишком тучный, чтобы ворочать шеей, повернулся к собравшимся всем телом:

— Sans doute l’émission est en retard parce que sa Majesté s’instruit dans la langue[7].

Это вызвало смех, но короткий — одно мгновение, украденное у страха. Затем все снова застыли. Худые желтолицые мужчины и густо напудренные темноглазые женщины тревожно уставились на радиоприемник, откуда после долгой паузы зазвучал голос короля. Все сдвинулись ближе, прислушиваясь, после чего начали жаловаться, что не понимают этот ломаный румынский. Гай кое-как перевел Гарриет смысл речи:

— Если на нас нападут, мы будем защищать страну до последнего солдата. До последней пяди земли. Мы усвоили ошибки Польши. Румыния никогда не сдастся. Ее сила всех удивит.

Несколько человек закивали, повторяя: «Удивит! Удивит!» — но некоторые стали испуганно оглядываться, словно опасаясь, что враг сочтет эти слова за провокацию. Мужчина в накидке скривил свое крупное, подвижное желтоватое лицо и распростер руки, словно желая сказать: «Ну вот и всё!» — но никто не отреагировал. Не время для шуток. Улыбнувшись Гаю, словно один заговорщик другому, он отошел, и Гай, зарумянившись, пробормотал, что это был актер Национального театра.

Принглы покинули гостиницу через боковую дверь, выходившую на Каля-Викторией — главную торговую улицу, дома на которой были такими высокими, что своими верхушками цепляли последние отблески розово-лилового заката. Отражение этих лучей лилово осветило толпы, двигавшиеся по пыльным тротуарам.

Настал час вечернего променада. Гай предложил немного прогуляться; но для начала им предстояло преодолеть заграждение из гостиничных попрошаек. Это были профессиональные нищие, которых родители, такие же профессионалы, ослепили или искалечили еще в младенчестве. Гай за прошлый год почти привык к тому, что ему постоянно демонстрируют бельма, язвы, культи, сухие руки и груди кормящих матерей. Румыны воспринимали всё это философски и подавали так мало, что нищему порой приходилось целый день собирать себе на один обед.

Когда Гай попытался последовать примеру местных, поднялся вой. Иностранцев так легко не отпускали. Попрошайки набросились на Принглов всей толпой. Один из них спрятал за спиной полбатона и присоединился ко всеобщему хору: «Mi-e foame, foame, foame!»[8] Супругов окружили удушливые запахи чеснока, пота и гноя. Поделив монеты Гая, нищие стали требовать еще. Глядя на дрожащего ребенка, Гарриет подумала, что он словно гордится собственной настойчивостью. Один из мужчин, пытаясь преградить им путь, вытянул обнаженную костлявую ногу, всю в лиловых пятнах и желтой коросте. Гарриет перешагнула через нее, и мужчина в бессильной ярости застучал ногой по земле.

— Они пытаются вывести нас из себя? — спросила она и тут же поняла, что, возможно, нищие мстят за свои унижения, пытаясь вызвать в прохожих вроде нее вспышку чистой