мою личность, мою судьбу. В глубине души мне всегда нравились девочки возраста шекспировской Джульетты, но где ж таких взять? И в основном у меня были, конечно, взрослые русские женщины, самые доступные женщины из всех женщин мира. Но это был недолгий период, и женщины окончательно перестали меня интересовать.

Меня влекла иная сила. Я чувствовал, что в крови, наполнявшей член Ашота Азарапетовича, были растворены судьбы всех армянских царей, начиная от самой первой обезьяны, осознавшей себя хозяином, которая трахала и била палкой всё, что дышит, включая других будущих царей, патриархов и судей; это существо жадно втягивало широкими ноздрями дым благовоний, воскуренных ради его славы и хорошего настроения, оно живёт с тех пор, как первые выплески алой магмы сформировали хребты Кавказских гор.

Я был консервным ножом, который вспарывал мужиков, как банки с деликатесами. Я мог выжать мужика, как лимон. Один сорокалетний русский толстяк в меня даже влюбился. Он был милым, с рыжей бородой, выглядел так, будто вылеплен из белого шоколада, с маленьким но, не побоюсь этого слова, дерзким членом. Толстяк приехал из Краснодара только чтобы встретиться со мной – и на следующий день после бурной ночки предложил мне уехать с ним в Краснодар, но в мои планы не входило ни обзавестись постоянным партнёром, ни пополнить ряды краснодарских педерастов, от которых я отличался так же, как горный манул отличается от стада козлов.

В университете я ни к кому не клеился, поддерживал имидж обычного парня, чтобы не было проблем; как говорят грузины, «легче потушить искру, чем пытаться тушить пожар».

Всё это время я никак не мог отделаться от Ашота Азарапетовича. Я был привязан к нему, как ягнёнок к забору, и время от времени чувствовал себя обязанным к нему являться. Чем-то он меня держал, какой-то магией. Я стал выше, в плечах шире, голос огрубел, но всё равно оставался для него «малышом». Колотить во время секса он стал меня ещё крепче. Иным словом, чморил.

«Знал бы он, кого чморит! Потомка Сталина. А значит – чморит всю Россию». Эта мысль загоралась в моём размягчённом соитием сознании и тут же гасла, потому что вопрос «кто кого чморит?» не имеет значения – в каждом из нас спит империя, имевшая место в истории или гипотетическая, надо только уметь разглядеть величие своего любовника. Мы – цари! Вот оно, равенство, братство и равноправие, вот он, заслуженный итог! Величие! Власть!

В 2004 году я окончил Тбилисский университет и перебрался в Москву. Ашот Азарапетович наконец остался в прошлом, вместе со своим бесценным грузом древней армянской культуры.

Поначалу я жил в отдалённом московском районе Бирюлёво-Западное, в съёмной квартире. Трудился на разных непритязательных работах, одно время даже продавал пылесосы в отделе бытовой техники ближайшего гипермаркета. Увлёкся идеями социализма и много читал: Маркса, Людвига Мизеса, русских анархистов. Пришёл к выводу, что единственное спасение для современного российского индустриального общества – это господство идеи коллективизма.

В Москве я, как говорится, быстро обрусел, даже акцента у меня теперь нет – говорю чисто и стараюсь использовать литературную речь. Это вы, наверно, уже заметили. Потому что я люблю русскую культуру не меньше, чем мой прадед.

Однажды меня избил и ограбил случайный любовник, с которым я познакомился на улице и привёл его к себе. Парень был невозмутимо, пластмассово бесстыж и этим прекрасен. Строгий читатель заметит, что никакой это не любовник, а преступник и злодей, но мне не хочется так думать. У нас был хороший секс, да и насколько, вообще, люди способны осознать свою даже «идеальную» близость с кем-то? – этот ритуал, когда ты попадаешь в ловушку, как миндальный орех в раскалённые клещи. Все, абсолютно все связаны друг с другом вслепую. Если бы это было не так, мы оказались бы в мире, залитом светом любви.

К тому времени, когда меня трахали, у меня давно уже не вставал, даже намёка на это не было. Я получил российское гражданство. С кем-то дружил, в кого-то влюблялся, менял увлечения. Но всё чего-то не хватало. Я искал способа приобщиться к настоящему делу. Хотелось участвовать в судьбе русского мира, в большой игре, и, в конце концов, я понял, что повлиять на реальность можно только тогда, когда умеешь влиять на мир идей.

А потом – как вспышка, новая жизнь, новые товарищи. У меня появились кураторы. Я переехал из Бирюлёва в наш подпольный тренировочный лагерь. Конспирация, партийная работа. Государственный переворот. Я впервые почувствовал вкус власти. Боевые действия на улицах. Ложная покорность. Коварство во благо. Выжидание, нападение. Бегство оппозиции. Тайные казни, сомнения. Выбор товарищей пал на меня. Взлёт по партийной лестнице. И вот я стою на трибуне, в бежевом кителе. Май. Красная площадь. Принимаю парад. На огромном мониторе слова: «Слава Давиду Мамуковичу! Да здравствует правнук великого Сталина!». Празднуем 80-летие Победы в Великой Отечественной войне. Идёт дождь, я велел охране убрать зонт, и капли ползут по моим небритым щекам, как слёзы. Все эти дни было не до бритья. Я делаю глубокий вдох и говорю в микрофон:

– Поздравляю вас, дорогие мои, родные мои! Давайте не будем забывать в этот день про тех советских геев, которые погибли на полях сражений Великой Отечественной войны. Они сражались за Родину наравне с остальными гетеросексуалами. Их судьба навеки связана с жизнью страны. Их было мало, но они были настоящими солдатами.

Хроника третья, смертельная

– Убили мы свою Буренушку, купить теперь не на что. Как проживут малые дети без молока?

Миша еще пуще стал плакать и не слезал с печи, когда ели студень из коровьей головы.

Лев Толстой. «Корова»

Студенец

Фундамент угловой башни находится в сухом песчаном грунте на куриных, говяжьих, собачьих и человечьих костях, встречаются фрагменты стекла и керамики, преимущественно осколки горшков и прочей посуды так называемого чернолощеного типа, а также кованые гвозди и мелкие русские серебряные монеты пятнадцатого века. В основании – белокаменные плиты. Кирпич видимой части башни красный, клейменый и неклейменый, неоднородный по причине реставраций. Наверху маленькая комната и в ней окно, из которого виден мост через реку и набережная.

* * *

Февраль 1918 г., ночь.

Мост завален снегом, который шел сутки не переставая. Убрать не успели, потому что настало время, когда торопиться работать не обязательно, но при въезде на мост со стороны Васильевской площади горят два газовых фонаря, свет которых должен помочь распознать классового врага.

Увязая в снегу, по мосту,