И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.

   ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,

   И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.

   ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ».[9]  Самыми важными словами были те, что расставляли акценты: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Была ли у Мортена надежда? Наверно, была.

Он не думал ни о сгинувшем старшем товарище Охвене, ни о красавице Ленни, даже меч «Пламя», легендарный Гуннлоги, как-то вылетел из головы. Мортен оглянулся назад, но другого пути не было. Да и вообще — ничего не было. Лишь гигантская дверь, которую непременно следовало отворить.

И еще он услышал невнятный шепот, словно бы бормотанье сотен голосов. Эти звуки словно бы появились у него прямо в голове, минуя уши. Уши можно закрыть руками, а то, что уже в мозгу — тут поневоле прислушаешься.

Чем тщательнее Мортен вслушивался, тем больше его этот шум досаждал. Иной раз стоял простой гул человеческих голосов, а порой можно было различить отдельные слова, которые все сплошь были ругательными и похабными. Он все-таки зажал уши руками, но хор голосов от этого только усилился.

Да, долго так не протянуть, можно рехнуться. Или мозги из носа и рта вытекут, тогда и думать будет совершенно нечем.

Может, за дверью укрыться?

Едва такая мысль молнией сверкнула в голове, как шум почти полностью пропал.

Мортен не поспешил взяться за тяжелую кованную ручку, и адская какафония голосов вновь залила весь его разум. Маленький участок этого разума еще успел предположить, что эти голоса — все людские мысли тех, кто сейчас в этот безвременной момент стоит перед этими же самыми вратами, как и он, потух. Остался только раздражающий, убивающий, невыносимый гвалт.

Рука сама потянулась к двери, голоса немедленно стали умирать, разум воспрянул и предположил: а, может, заперто?

Нет, дверь была не заперта, она, несмотря на свои циклопические размеры, легко приоткрылась и нужно было только войти. Да, действительно, больше не оставалось ничего. И он вошел, а врата плавно затворились за спиной, и можно было не сомневаться, что открыть их заново уже решительно невозможно.

Ну, а дальше наступило то, чего бы Мортен хотел забыть, если бы он оставался человеком. Но самая первая мысль, которая закралась к нему в голову, напрочь вытеснив всякие левые шумы, была: я, блин, мертв, мертвее не бывает. И вторая мысль, которая повергла его в ужас: это будет длиться бесконечно.

Вместе с Мортеном этот Земной мир покинул его старый товарищ и наставник Охвен. Ну, быть может, чуточку раньше[10]. Решающей роли время, конечно, не сыграло.

Охвен был опытным, многое повидавшем на своем веку человеком. Весь свой последний бой он испытывал два чувства: первое — радость за то, что сражается на родной земле, второе — жалость к Мортену, своему младшему товарищу. Ну, было, конечно, и третье чувство. Ему хотелось резать мечом, ломать руками, рвать зубами людей, которые, в принципе, ему были не знакомы. Это, вероятно, называется кровожадность.

Те, кого он бездоказательно назвал «горцами», может быть, таковыми и не были. Но они были теми, кто угрожал насилием и смертью близким ему людям. Значит, их надо истребить: резать мечом, ломать руками и рвать зубами.

Одна неприятность: их все-таки было слишком много. Даже для двух берсерков — перебор. Он — стар, Мортен — юн. Ну, не очень стар, положим, а так — стареющий мужчина совсем недавно в полном расцвете сил. А Мортен уже достаточно возмужал, чтобы действовать самостоятельно, но все равно — до зрелости ему еще довольно далеко. Поэтому несмотря на силу духа, как у берсерков, силы тела уже или еще не те, чтобы биться и побеждать. Нет, это неправильно. Биться и побеждать можно и даже необходимо. Вот выжить при этом — весьма проблематично. И не реально, черт бы побрал всех этих «горцев» вместе взятых!

Охвен рубился изо всех сил и даже сверх того, но увечная нога все чаще давала сбой. Кровь из бесчисленных порезов и ран уходила в песок, а вместе с этим терялась подвижность в самом его уязвимом месте — в этой самой ноге.

Он уже не видел вокруг себя ничего, только летящие кривые клинки, которые отбивал своим Пламенем, зачастую перерубая их вместе с туловищем владельца. Но однажды Охвен понял, что все, кирдык — сейчас его сердце просто перестанет биться, потому что, видите ли, такие нагрузки в таком возрасте все-таки противопоказаны.

Он оглянулся и взгляд его выхватил из кроваво-красного тумана лицо Мортена. Тот был на ногах и выглядел спокойным и сосредоточенным. Их глаза встретились, и Охвен подмигнул своему другу, то ли ободряя, то ли прощаясь.

А потом мир вокруг него погас.

«Вставай, сынок».

Это мамин голос. Охвен поднял голову и увидел ее. А потом увидел отца, который протягивал ему руку, помогая подняться на ноги.

«Как же я по вам скучал!» — сказал Охвен. — «Как же я по вам соскучился!»

После этих слов по закону вероятностных чисел полагалось расплакаться, как ребенку, но слез у него не было. Зато был покой и какое-то умиротворение. Он легко встал, отметив про себя, что увечье его куда-то делось. Теперь малоподвижная нога сгибалась во все стороны. Пардон, она сгибалась только в колене, как и положено.

«Ну, вот, скоро у тебя будет все хорошо», — сказал отец и улыбнулся.

«Ты только знай, что мы все — все люди — прошли через это. И верь», — проговорила мама, тоже улыбаясь. — «Каждому дается по вере его».

Я не боюсь, — ответил Охвен. — Мне теперь легко и радостно. Но что-то на душе, будто не доделал.

«Это совесть твоя к тебе взывает», — кивнул головой отец.

«Тебе с ней надо говорить», — добавила мама.

«Иди и ничего не бойся, сын», — сказал отец.

«Твой путь только начинается», — сказала мама.

Охвен отвернулся, чтобы рассмотреть дорогу, по которой ему надо идти, но потом ему отчаянно захотелось вновь обратиться к своим родителям, рассказать, как он жил все это время на чужбине. Однако никого уже перед ним не было. Только желтое от спелых злаков поле и узкая дорожка посреди него.

Он пошел, порой срывая колосья и перетирая их в своих ладонях, а по краям поля возникли столбы, потемневшие от времени. Столбы отчего-то его пугали. Не то, чтобы их было страшно, а просто не хотелось ни видеть их и даже не знать, что они такие существуют. Столбов было семь.

Любопытства ради Охвен, неспешно шагая по дороге, развернулся на