покивала. – Интересно получается, раньше ты его жалела, а теперь он тебя.

– Прекрати быть такой дурой! – набросилась на нее Зоя выйдя из себя.

– Сама дура! – парировала Нина.

В этот момент возле нашего стола снова возникла официантка и, широко улыбаясь, принялась сбивчиво извиняться. Но, только когда она забрала стоявшее перед Зоей блюдце с Лунным пирогом, до нас дошло, что она перепутала столики и «комплимент» предназначался не нам.

– Она тебе нравится? – прямо спросила Настя, когда, распрощавшись с Мироновыми в метро, я отправился провожать ее до дома.

– Ты обиделась из-за какого-то дурацкого пирога? – Обхватив за плечи, я попытался заглянуть ей в глаза, но она смотрела на покрытую ледяной корочкой дорогу перед собой.

– Есть такие люди, которые хотят нравиться всем и быть хорошими для всех. И лучше уж ни с кем не дружить, чем с теми, кому нельзя доверять.

– Это мне нельзя доверять? – оскорбился я. – Да я потому так и сделал, что Зоя мой друг, который нуждался в помощи. Так было надо, чтобы Нина о себе много не воображала. Она постоянно цепляет Зою. Я был уверен, что ты поймешь.

Мы остановились возле Настиного подъезда.

Начало декабря выдалось морозным. Изо рта шел пар, я потянулся к ней, чтобы поцеловать на прощание, однако Настя отступила назад:

– Всё в порядке. Ты сделал, как считал нужным и правильным. Зоя на самом деле самая красивая. Это честный выбор. Пока.

Сухо чмокнув меня в щеку, она ушла. Вроде и не ссорились, но на душе сделалось тошно.

Похоже, я вновь накосячил.

Глава 3

Вита

Моя мама уверяла, что «детская» любовь, такая, как моя, ничем хорошим не заканчивается. Что это всего лишь неосознанное влечение, вызванное гормональной перестройкой. И что настоящая, «правильная» любовь бывает только в осознанном, взрослом возрасте, когда двоих самодостаточных и здравомыслящих людей связывают общие увлечения и уважение.

Одним словом, мама была против Артёма. Не то чтобы он не нравился ей сам по себе: Артём всегда держался с ней подчеркнуто вежливо, как умел, когда вспоминал о своем «аристократическом» воспитании, но все остальное, что выходило за рамки ее поля зрения, вызывало полнейшее неприятие.

Маму возмущало, что он постоянно заваливает меня подарками, балует и, как она это называла, «растлевает». Но, сколько бы я ни пыталась объяснить, что между нами всего три года разницы, подобное поведение она считала аморальным и была твердо уверена, что Артём обязательно меня бросит, – ведь у таких, как он, нет ни стыда ни совести.

Прошлой весной, когда у нас вышла ужасная ссора и я не разговаривала с родителями почти месяц, маме пришлось пойти на ряд уступок в отношении Артёма. И теперь она уповала лишь на то, что наш отъезд к папе в Америку вырвет меня наконец из этой «порочной связи».

О нашем предстоящем переезде я сказала Артёму еще летом. Он ответил, что это невозможно, и больше мы на эту тему не разговаривали. Словно если молчать, то ничего не случится.

Однако выбирать не приходилось. Мне еще не было восемнадцати, и я никак не могла остаться в Москве только по собственному желанию. Стоило только заговорить об этом, как у мамы обязательно случался сердечный приступ.

Тогда я решила взглянуть на ситуацию с другой стороны.

В какой-то степени я тоже была для Артёма «порочной связью». Вместо того чтобы заниматься своей музыкальной карьерой, он слишком много времени проводил со мной. Его опекун всячески стремился избавиться от меня, из-за чего у них регулярно случались ссоры, а Макс, с которым мы, в общем-то, дружили и отлично ладили, периодически давал понять, что затянувшийся конфликт с опекуном ни к чему хорошему не приведет.

Сначала Макс очень радовался, что с моим появлением в Артёме вновь проснулось желание творить, и он начал играть на виолончели. Вот только увлекающейся натуре Артёма всегда всего было мало. И если ему что-то нравилось, он хотел иметь этого так много, сколько мог получить. Это касалось всего: и еды, и вещей, и отдыха, и развлечений, и меня.

Так что музыка, пусть и по другой причине, снова отошла на второй план.

Я не могла не винить в этом себя. Ведь я могла испортить ему жизнь ничуть не меньше, чем, по мнению мамы, он мне. Мой же отъезд освободил бы его от ненужных метаний и самоедства на почве творческого бездействия. Я искренне верила в то, что без меня Артём сможет полностью погрузиться в музыку.

У Артёма были все шансы стать звездой мирового масштаба, и больше всего на свете я желала ему счастья.

В моем представлении освободить его от себя было самым благородным и сильным поступком любящего человека. Необходимая и оправданная жертва ради него же самого.

Поэтому я молчала, с разрывающимся сердцем отсчитывая дни в календаре и надеясь на то, что Артём как можно дольше не узнает об этом моем решении. Я очень боялась его реакции и того, что он может устроить. А выкинуть он мог что угодно. Смелости и фантазии ему было не занимать.

Но он все же узнал. От нашей соседки, которой мама разболтала, что взяла билеты на конец декабря.

Вот тогда у нас и состоялся ужасно неприятный разговор.

Как и ожидалось, Артём воспринял известие с неприятием: сначала шутил и уговаривал меня остаться, а когда понял, что все серьезно, психанул, выдал нечто вроде: «Самые жестокие в мире люди – это дети», разбил о стену стакан и, пожелав «счастливого пути», пропал на три дня.

Затем вернулся, поинтересовался, не передумала ли я, а услышав, что от меня ничего не зависит, ответил: «Ладно. Переживу» – и снова пропал. Но через пару дней вновь поймал меня в подъезде и признался: «Нет. Не переживу».

– То, что ты решила все одна, ничего толком не объяснив, неправильно, – мягко, но поучительно сказал он, когда после его слов «не переживу» я, захлебнувшись в слезах и любви, обнаружила себя в его голубой с шелковыми шторами и простынями спальне. – Конечно, спорить с тем, что, выбирая между временем, проведенным с тобой, и мучительным поиском идеального звука, я предпочту тебя, было бы глупо. Но, если мне что-то по-настоящему нужно, я умею быть требовательным не только к другим. По-настоящему требовательным.

С непривычно серьезным выражением лица он стоял передо мной, скрестив руки на голой груди. Рваная косая челка занавесила половину лица, черный шарик пирсинга под нижней губой блестел, притягивая взгляд.

– Я забросил музыку в пятнадцать не только потому,