в пучок. Она пощупала гладкие тонкие выступы губ, лба, носа, эфес меча – как можно хотеть быть таким смешным? Хотела это спросить, но ее охватила слабость, и она опять уснула под восхищенный рассказ мальчишки о том, какие удивительные воины были эти самураи.

Потом мать надевала ей ботинки цвета старого молочного шоколада, разношенные, в трещинках и морщинах, но очень мягкие. Они вкусно пахли разгоряченной кожей, летом и каким-то средством. «Американские», – гордо сказал мальчишка. Ботинки были великоваты, но мама крепко зашнуровала их. Cпустились по лестнице, потом пошли по тропинке меж ярких цветов. Обернувшись, Аля посмотрела на дом – двухэтажный, из темного дерева, старинный, русский, загадочный. Как в сказках, которые рассказывала мать. Где-то наверху осталась комната с освещенными окнами и густыми тенями, фотографиями, фигурками самураев и темно-красным диваном – плед свесился, чашка с маками все еще стоит на полу. Другие комнаты Аля так и не увидела. Она еще была тут, шагала в тени этого дома, но уже тосковала по нему, как по всем другим, которые они покинули и куда больше никогда не вернутся.

Мальчишка в синей футболке ждал на платформе, пока электричка не тронется. Собака сидела у его ног, ее шерсть золотилась на насыщенном, как персиковый компот, августовском свету. Аля помахала мальчишке, он помахал в ответ. Состав дернулся, и вот уже она и мама едут, а синяя футболка быстро уплывает назад. Чувство очередной потери нахлынуло с такой мощью, что Аля заплакала. Сидевшие напротив две девушки уставились на нее. Они казались близнецами, обе были в вареных джинсах, с начесами обесцвеченных волос, кольцами в ушах и сильно подведенными глазами. Одна из девушек протянула Але жевательную резинку – квадратик, похожий на ластик, в яркой обертке. Аля взяла, сжала в кулачок и разрыдалась. Мать подняла ее на руки, пронесла через весь вагон, поставила на пол в тамбуре – за окном зелеными штрихами, не успевающими воплотиться в деревья, проносились леса.

– Пусть Алевтина ревет здесь, если ей так хочется, – заявила она. – Я подожду.

От этих слов реветь как-то перехотелось. Аля всхлипнула несколько раз.

– Все? – спросила мать.

Девочка кивнула, и Дарья Алексеевна взяла ее за руку и провела в следующий вагон. Там тоже нашлись свободные места на деревянных желтых скамейках. Уселись. Аля раскрыла обертку жевательной резинки, засунула в рот, а вкладыш расправила – Терминатор с ружьем. Мать сидела подобравшись, сдвинув вместе ноги и туфли и сцепив руки на подоле. Смотрела в пространство. Глубокая царапина на ее щеке подсохла и потемнела, а кожа вокруг припухла и покраснела. Проходившие мимо пассажиры бросали на мать внимательные взгляды, то есть сперва на мать, а потом на Алю, болтавшую ногами в великоватых мальчишеских ботинках. Да, платья на обеих были мятые и грязные.

С электрички пересели на скорый поезд, и утром прибыли в большой город. Поселились в гостинице и сразу легли спать. Проснувшись к вечеру, Аля увидела, что стол у распахнутого окна заставлен тарелками с едой, кувшинчиками, горшочками. На свету грелись бутылочки кока-колы и фанты. Виноград свисал с высокой вазы. С улицы доносился шум машин. Мать в одном белье сидела в продавленном кресле, покрытом выцветшим гостиничным покрывалом, и смотрела с приглушенным звуком телевизор. В руке стакан, на полу – бутылка с яркой этикеткой.

Аля опустила ноги на прохладный старый паркет в темных пятнах, прошлепала к столу и отщипнула виноградину, засунула в рот. Провела пальцем по загогулине на прохладной чаше вазы. Такими вензелями была отмечена вся посуда.

– Бог спас Алевтину. Она должна запомнить это.

– Ты говорила, что Бога нет.

Мать допила жидкость в стакане.

– Ну, пусть Алевтина назовет это как хочет. Но она должна праздновать и веселиться. Пусть пьет и ест что хочет весь день. Делает что хочет.

Дарья Алексеевна долила себе еще вина из бутылки и медленно, с оттяжкой глотнула, уставилась в экран. Там чужеземные мужчины и женщины в красивых костюмах и платьях сидели на креслах и беседовали, смеялись.

В следующие дни мать шиковала: приобрела электрический чайник, чашки и блюдца, белые, как молоко, в коробке с прозрачным окошком. Подернутые дымкой стаканы. Столовые приборы – блестящие, тяжелые, негнущиеся. Обувь. Одежду. Себе платья, пальто, а Але модные вареные джинсы и такую же курточку – приближалась осень. Купила даже куклу, о какой Аля и помыслить не могла, – Барби. Где мать достала ее летом 1992 года? За какие деньги купила и почему? Аля слышала о такой кукле от одной из девочек, та видела ее у другой девочки, той папа привез Барби из Америки. И словно этого было мало, на следующий день мать притащила еще мягкого медвежонка. Все это было странно, непривычно. Обнюхивая волосы Барби и надушенную новизной шерсть медвежонка, Аля тревожилась. Ей, малышке, казалось, что это все как-то слишком и что-то явно идет не так. И сладости, непонятные, в ярких упаковках, заполонившие подоконник, – слишком. И большой город за окном с таким количеством домов и движущихся машин – тоже слишком. Правда, раз город такой большой, то на поиски отца у них уйдет много времени, и они побудут тут подольше.

Лихорадочная деятельность матери сменялась многочасовой апатией у телевизора. Вот она сидит в продавленном кресле. В руках – стакан. Очередное новое платье, тщательно расчесанные волосы, поджатые ноги. Лицо грустное, усталое, размывается временем. Если бы Аля знала, что будет дальше, она бы постаралась запомнить мать получше. А она запомнила ерунду – волосы Барби и ее игрушечное красное платье, вкус кекса с апельсином, свой язык в разводах шоколада, отражающийся в зеркале трюмо. Выцветшие, грузные от пыли шторы: за ними Аля, играя сама с собой, иногда пряталась. Заставленный продуктами подоконник. И героев мексиканского сериала, который мать смотрела, подавшись вперед, и голоса этих героев, и мелодию на испанском языке, от которой сладко щемило и ныло в косточке в середине груди.

Один день Аля провела в номере одна, мать ездила в последний их дом за документами. То есть в гостинице они жили без документов, что не так уж и удивительно для 1992 года, тогда многое можно было уладить за деньги. В тот день Аля долго стояла у окна и смотрела на большой город. Вслушивалась то в шум улицы, то в тишину опустевшего без матери номера. Как-то, когда шум столицы притих и тишина снаружи и внутри слились, кто-то явственно шепнул Але: ничего не бойся, у тебя впереди долгая удивительная жизнь. Она замерла, почувствовала упругость упершегося в спину и затылок воздуха –