За прошедшие полтора месяца она успела познакомиться со всеми сторонами его характера: приступами тревоги и страха, эйфорией, временами охватывающей его совершенно без причины, и периодами глубокой сосредоточенности, во время которых он, казалось, терялся в самом себе и, когда она обращалась к нему, смотрел на нее так, словно не мог понять, как она вообще оказалась рядом.

Лео, в свою очередь, был под впечатлением от ее профессии. Неужто она и впрямь во время работы с «Врачами без границ» прыгала с парашютом? Что, с настоящим парашютом? Да к тому же еще и в зоне военных действий?

Тут она обычно старалась сменить тему. Элизабет понимала, что любопытство – часть его натуры и его ремесла, но были темы, которые она просто не хотела обсуждать. Всякому, кто не испытал этого на себе, ее слова могли показаться пустыми, то есть не более чем болтовней; нет, не было таких слов, что сумели бы описать, каково это на самом деле. Каково это – за несколько метров до посадки в поджидающий вертолет потерять пациента, которому перед этим сама ампутировала обе ноги, причем в условиях нехватки обезболивающего, а потом тащила на себе по полям, над которыми воздух дрожал от жары. Каково это – когда все усилия оказываются напрасными и лишь по пути назад замечаешь, что события последних дней частично стерлись из памяти. Что в ней остались пробелы, словно ей довелось пережить нечто столь жуткое и необъяснимое, что никак не вписывалось в окружающую действительность, а потому и запоминать голова отказывалась. Как она могла это описать? Еще много лет тому назад один пожилой доктор сказал ей: «Кто ничего не пережил – хороший рассказчик; стоит многое пережить, как делиться вдруг становится нечем». Но Элизабет знала, что Лео о многом догадывался. У нее была та же профессия, что и у его героини, Лары Гаспар, возраста они тоже были одного, и если постараться припомнить не изобилующие подробностями описания Лариной внешности, можно даже было сказать, что они похожи. Наверняка Лео еще и поэтому ей увлекся. Элизабет то и дело замечала, как он следит за ней с почти что исследовательским пристрастием, шевеля губами, словно подмечая что-то.

Пару недель назад он читал доклад в Академии наук и литературы в Майнце, в котором заявлял, что культура действительно приходит в упадок, но сокрушаться не стоит: когда человечество избавится от ненужного бремени знаний и традиции, ему станет легче жить. Настанет эпоха образов, ритмичного шума и мистического транса, зависания в бесконечном настоящем – благодаря могуществу техники воплотится религиозный идеал. Никто толком не понял, говорил он это всерьез или с иронией, был он консерватором или нигилистом, но именно поэтому текст выступления решили напечатать. Посыпались комментарии, и германские культурные институты по всему миру принялись приглашать его выступить. Что-то на него, видно, нашло, и Лео Рихтер поддался на уговоры отправиться в поездку по странам Центральной Америки, а когда он предложил Элизабет сопровождать его, та, к собственному изумлению, без раздумий согласилась.

Незадолго до посадки он забылся беспокойным сном. От мыслей о том, что их вскоре ожидает, Элизабет содрогнулась. В последний раз при виде директора института, облаченной в толстый шерстяной свитер, его одолела такая неприязнь, что он еще в аэропорту впал в настоящий ступор. В машине он ехал молча, стиснув зубы, и, когда их тормознул полицейский, даже схватил сидевшую рядом Элизабет за руку. Разумеется, ничего страшного не произошло, их тут же пропустили, но к тому моменту, как они добрались до гостиницы, взмокший Лео от отчаяния пребывал в полнейшей прострации. Всю вторую половину дня он просидел, закрывшись в их двухместном номере; вечером пришлось выступать в плохо освещенном помещении перед двадцатью семью земляками, а затем директриса настояла на том, чтобы отвезти их в единственную в городе пиццерию – только чтобы расспросить, как ему в голову приходят такие идеи и предпочитает ли он работать по утрам или после обеда. После этого он полночи бегал взад-вперед по комнате, стенал, клял свою судьбу, пока они наконец не упали на постель, сжимая друг друга в объятиях – больше от отчаяния, чем в порыве страсти. В пять утра ее разбудил звонок на мобильный, и она узнала, что в Африке похитили троих ее ближайших коллег.

– Видела? – проснувшись, Лео тронул ее за плечо и указал наружу через стекло иллюминатора. – Похоже на огромный мираж. Доску с парой сотен прикрученных лампочек. Может, мы и не летим вовсе, а может, мы вообще не здесь, а это все – ловкий обман. Кстати, что мы будем делать, если нас никто не встретит? Есть у меня такое предчувствие – а интуиция меня обычно не подводит. Вот увидишь.

Их поджидала дама из германского культурного института по фамилии Раппенцильх в толстом шерстяном свитере и с выпирающими вперед зубами. Она тут же поинтересовалась, как ему в голову приходят такие идеи. Элизабет тем временем прослушивала автоответчик на телефоне. От страха она чувствовала себя опустошенной.

Они сидели в авто. За окном в бледных лучах утреннего солнца мелькали маленькие квадратные домики столицы, вывески магазинов, под ними – пожилые женщины с фруктовыми корзинами, над ними в небе – желтоватый дым расположенных поодаль фабрик.

Прибыв в гостиницу, Элизабет позвонила в центральный офис в Женеву. Оттуда ее коллега Мориц, все еще сидевший за рабочим столом, хотя по местному времени было уже далеко за полночь, сообщил, что понять истинное положение дел пока не удается. ООН ничем помочь не может; можно предположить, что в происходящем замешано правительство. Разве не приходилось им иметь дело непосредственно с госсекретарем, когда они были там два года тому назад?

– О да, – голос ее эхом отражался от кафеля на стенах ванной. – Один из худших, какие только бывают.

– Плох он или нет, но, судя по обстоятельствам, ты – наш единственный способ держать связь.

Она вернулась в комнату. На постели сидел Лео, глядя на нее с укоризной. Эта Раппенцильх! А эти ее зубы! А нынче вечером опять выходить на сцену – сил больше нет! Он включил телевизор. Показывали марширующих солдат, лицо какого-то политика, затем опять солдат. Покачав головой, Лео принялся рассуждать о метафизическом ужасе, который внушает подобная картина: о том, что чувствуешь себя в западне, что этот уголок планеты – своего рода ад на земле, что подсознательно начинаешь сомневаться, выберешься ли отсюда когда-нибудь. Надо быть сумасшедшим, чтобы отправиться сюда добровольно.

– Глянь-ка, они даже в ногу ходить не умеют! А зубы! Ты видела ее зубы?

– Чьи?

– Да этой Раппенцильх!

Она вернулась в ванную, чтобы поговорить. Лео ничего не должен был знать, случившееся необходимо было держать в тайне. Неизвестно, вдруг он проболтается. Она набрала номер одного из подчиненных того самого государственного секретаря одной африканской страны, с которым ее свела судьба несколько лет назад при весьма неприятных обстоятельствах. Связь установилась только с шестой попытки. Гудок звучал непривычно, качество звука было посредственным. «Посмотрим, что можно сделать», – ответил мужчина. Она рассыпалась в благодарностях и, повесив трубку, попыталась побороть желание свернуться калачиком на полу. Под ложечкой сосало, в голове пульсировала боль.