нет, он умер. Теперь есть новый человек – Петр. Его старую одежду и сбритые волосы также сжигают и выдают ему новую одежду. Все это знаменует начало другой жизни. Символ погружения в воду – обозначение смерти и нового рождения, так как вода в древнем мире и была символом смерти. В этом плане море или океан не считались особенно романтическими местами, в отличие от того, как они воспринимаются сегодня.

В христианском изводе крестильная формула стала звучать иначе: «погружается (или «крещается») раб Божий (имя) во имя Отца и Сына и Святого Духа». Иными словами, сама традиция христианского крещения подразумевает, что кто-то умер, а кто-то другой родился. Родился человек, который теперь стал рабом Отца, Сына и Духа, рабом Бога. Следовательно, какой-то другой человек, который был чужим рабом, умер. Во время крещения также происходит символическое острижение волос и дарование новых белых одежд. Человек погружается в воду в обнаженном состоянии – это тоже символическое действие, потому что он умирает и рождается из воды чистым, как из лона матери. Характерно, что в самом чине крещения нет никакого обряда с надеванием крестиков, который для многих людей является центральным моментом крещения.

Точно такая же схема посвящения была и в воинских коллективах: в дружину приходит новобранец, его раздевают, старую одежду сжигают, волосы сбривают, он совершает ритуальное омовение, и ему дают новое воинское имя. В современной армии уже нет той смысловой нагрузки, которая была ранее, но остались те же действия: смена одежды, первая воинская стрижка и мытье в бане. Таким образом, рудименты древнего ритуала, символизирующего рождение человека в новом качестве, сохранились во многих аспектах жизни, что подтверждает их внехристианское происхождение. Христианство этот ритуал просто восприняло и нагрузило новым смыслом.

Поэтому привязка праздника Крещения Господня к крещению как таковому несколько натянута. В сюжете крещения Иоанном Иисуса речь идет не о принятии христианства, а о ритуальном омовении от скверны. При этом Иоанн делает акцент на очищении внутренней скверны, именно поэтому в другом стихе будет сказано, что они приходили и исповедовали свои грехи. Так фокус смещается с внешнего на внутреннее: «И выходили к нему вся страна Иудейская и Иерусалимляне, и крестились [омывались] от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои» (Мк. 1:5).

Мк. 1:6 «Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и ел акриды и дикий мед».

Описание Иоанна помогает составить его образ: одежда из верблюжьего волоса должна быть колючей, неприятной наощупь; акриды – это саранча, важнейший источник белка в пустынях, т. е. необходимая, но далеко не самая изысканная пища. Создается впечатление, что Иоанн выглядел несколько дико, что отмечено и в иконографии – он всегда изображается с растрепанными волосами.

Здесь стоит обратить внимание на один интересный момент. Иоанн и Иисус – родственники. Первый выглядит чудно́, второй вполне благообразно. Один живет в неблагоприятных условиях в пустыне, второй приходит к нему для омовения. Стоит вспомнить историю с извечной враждой двух братьев, описание которой мы встречаем еще в книге Бытия. Каин, более близкий к земле и дикий, убил более цивилизованного Авеля. Изображающийся косматым Исав постоянно враждует с благовидным Иаковом. Если приподнять совсем древний пласт, где базируются эти образы, обнаружится, что «дикий» брат убивает того, кто хоть немного приподнимает голову над животным миром. В лице Иоанна и Иисуса мы видим те же архетипы двух братьев, один из которых диковат и достаточно суров, а второй кроток и милосерден. Конечно, никто не связывал Исава, Каина и Иоанна, параллель между этими образами не настолько очевидна, к тому же многие сюжеты возникают не из какого-то сознательного намерения – авторы бессознательно описывают внутренние архетипы, сути которых могут до конца не понимать. То есть в сцене омовения Иисуса мы видим новый баланс в архетипической паре двух братьев: наконец вражда дикого и просвещенного прекращается.

Иисус крестится не потому, что ему необходимо избавиться от грехов. Он безгрешен, речь здесь идет о другом. Вода не только символизирует смерть, но во всех психологических интерпретациях представляет глубокое бессознательное. Если мы говорим об архетипических снах или сказках, везде, где возникают образы плавания или опускания в воду, мы сталкиваемся с погружением в бессознательное. Здесь Иоанн Предтеча выступает в роли старшего брата, эволюционно более близкого к животному, и значит, бессознательному. И именно на этом фундаменте вырастает новый человек. Культурный человек больше не пытается победить своего дикого предка. Этот библейский сюжет показывает, что человеческое сознание доросло до уровня, когда «старый» человек благословляет в путь «нового», потому что новый смог погрузиться в бессознательное и принять его. Между ними больше нет оппозиции и соперничества. Иисус ничего не отнимает и не требует у Иоанна, а тот сам отдает ему.

Если связать крещение с последующим отсечением главы Иоанна, получается полноценный архетипический сценарий, где дикое прошлое фактически обезглавливается, и на его место приходит новая глава в прямом и переносном смысле – сам Иисус. Поэтому вся история с омовением представляет собой легальную передачу прав от старшего к младшему.

Мк. 1:7 «И проповедовал, говоря: идет за мной Сильнейший меня, у Которого я не достоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его».

Развязыванием обувных ремней и омовением ног в древности занимался самый маргинальный пласт рабов, они даже считались нечистыми, как каста неприкасаемых. С ними в этом стихе сравнивает себя Иоанн.

История с вытеснением, обесцениванием животной стороны – характерная черта культурного человека. Лучше всего этот процесс известен по вытеснению сексуальности как нечистого процесса, потому что секс – это животная функция. В ветхозаветной традиции вследствие такого вытеснения появилась категория условно «нечистых» животных – свиньи, собаки, кролики, зайцы (при этом другие животные становились основой для культуры, символами земледельческой аграрной цивилизации). Это же стремление отвергнуть животное начало привело к тому, что в обществе до сих пор табуирована обсценная лексика: матерные слова восходят к очевидным физическим процессам. Вообще праязык представляет собой весьма простые формы общения, вытекающие из реально испытываемого эмоционального состояния. Древние использовали слова, состоявшие из одного-двух слогов и обозначавшие конкретный процесс. Многие из этих слов остались у нас до сих пор. Например, один из древнейших праиндоевропейских корней *mātēr [матер] – «мать» – восходит к самым первым и жизненно важным звукоподражательным словам, ведь именно освоение этих звуков помогало буквально выжить человеческому детенышу.

Но по вышеописанной аналогии Христос не отвергает бессознательное начало, не вытесняет животной природы, а позволяет ветхому человеку интегрироваться в нового. Он становится олицетворением греческого «логоса» [10]. Старая парадигма [11], история которой начиналась с