И выворачивал на полную громкость приемник. Другие санитары его поддерживали, пританцовывали в такт, а меня музыка раздражала. Вот тогда я научился работать с телом очень быстро: вскрывать, зашивать после осмотра патологоанатома, мыть, одевать и гримировать.

Когда мне предложили занять место главного санитара морга в маленьком, спокойном северном городке, я не раздумывая согласился. Вот где я обрел работу мечты и долгожданный покой. Меня ничуть не смущало, что помещение морга, где мне предстояло работать, пребывало в плачевном состоянии – с потолков во время дождей капала вода, со стен сыпалась штукатурка, в коридоре было темно и холодно, как в склепе. Ах да, еще крысы. У нас с ними шла целая война.

К тому же, у меня было всего два напарника-сменщика, не отличающихся особой ответственностью, и единственный врач-патологоанатом Петрович – седой старик с красным, опухшим от водки лицом, стабильно раз в две недели уходящий в глубокий запой.

– Как же вы тут без него трупы вскрываете? – с недоумением спросил я, когда впервые столкнулся с тем, что Петрович запил и не вышел на работу.

– Никак. Наугад пишем заключение, и все, – ухмыльнулся один из моих сменщиков.

– Так ведь это… – начал было я, но мне не дали договорить.

– Слушай, Антоша, так-то оно так, но тут тебе не Москва и не Питер, молодые специалисты в такой дыре работать не хотят. А Петрович, он у нас единственный и незаменимый, пусть и с небольшим изъяном. Да и трупов у нас бывает не так много. Совсем сложные или непонятные случаи все равно в область везут. Так что ты уж со своими порядками в наш морг не лезь, вот тогда сработаемся.

Я парень понятливый, так что с напарниками и с алкашом Петровичем мы быстро и хорошо сработались. Морг наш был хоть и древний, но как по мне – очень даже уютный, если, конечно, это слово уместно в описании.

К особенностям работы я тоже быстро привык. В маленькой приемке новоприбывшие трупы складывали на пол, я их раздевал, подписывал на правом бедре номер, клал на каталку и увозил в холодильник. Потом родственники приносили одежду для похорон, я клал пакет с вещами на живот покойника и, если не требовалось вскрытие, начинал готовить тело к похоронам.

Если же вмешательство Петровича все же требовалось, то к следующему утру я готовил труп к его приходу – делал разрез от ключицы до паха, вынимал органы, раскладывал их на столе. Если Петровичу в ходе осмотра этого было мало, и он не мог установить причину смерти, я принимался пилить череп. Эту часть вскрытия я любил больше всего – в ней чувствовалась важность, упорядоченность и размеренность. Не любил я все складывать обратно в брюшину, в этом уж чувствовался полный хаос, мертвое тело напоминало мне мешок, набитый не пойми чем. Я утешал себя лишь тем, что после того, как я обмою все следы вмешательства Петровича, одену и загримирую мертвеца, тогда он снова на какое-то, хоть и короткое время, станет похож на человека…

Мне прекрасно работалось здесь, в морге маленького северного городка. Днем я был занят, ночью крепко спал в ординаторской на кушетке. Жизнь моя была скучна и неинтересна, поэтому морг в какой-то момент стал для меня, одинокого холостяка, вторым домом.

Конечно, за десять лет работы, бывало всякое, не только хорошее. Были и разборки с родными по поводу убранства трупа, была и путаница с телами, были и проблемы с гниющими месяцами трупами, которые никто не забирал.

Также были и несколько таких случаев, которые я вспоминаю не то чтобы с содроганием, но уж точно с недоумением. Но такое бывает, пожалуй, на любой работе. Так называемые, неприятные моменты. Один из них – случай с мёртвым ребёнком, которого я нес на руках из детского отделения в морг. Так получилось, что машина скорой была занята и меня попросили его забрать, чтобы не пугать других детей.

– Он не весит почти ничего, на руках унесешь, – бодрым голосом сказала женщина-медсестра по телефону.

И я пошёл. Детская больница была недалеко – всего-то через березовую рощу надо пройти. У нас городишко маленький, до всего рукой подать. Пришёл я к задним дверям, и мне санитарки вынесли маленький кулек – там и ребёнка-то не видно было.

– Новорожденный что ли? – угрюмо буркнул я, не глядя на кулек.

– Две недели от роду, – грустным голосом проговорила медсестра, передавая мне бумаги для оформления тела.

Я неуклюже кивнул и пошёл назад, невольно прижимая к груди свою странную ношу. Дети у нас в морге были, но редко, и, признаться, на них было невыносимо смотреть. Все-таки смерть – она для стариков, а молодые и юные должны жить. Иначе как-то противоестественно все получается.

Может, я от отсутствия опыта тогда сильно перенервничал, но пока я нес кулек с мёртвым ребёнком через тёмную рощу, мне вдруг показалось, что он пошевелился. Сквозь одеяло я отчётливо почувствовал, как он закопошился внутри, зашерудил маленькими ручонками. Остановившись, я резко отогнул уголок одеяла, замер на секунду, а потом шумно сглотнул – в холодном лунном свете маленькое круглое личико светилось бледно-голубоватым светом. Глазки младенца были плотно закрыты, он был похож на фарфоровую куклу. Я положил уголок одеяла обратно на его лицо и быстро пошёл дальше. И тут снова у груди началось шевеление – то ли ручки, то ли ножки легонько толкали меня.

– Что за чертовщина? – пробубнил я.

Положив кулек прямо на землю, я быстро развернул одеяльце и непонимающе уставился на мертвое тельце. Это был мальчик. Он был крошечный и больше напоминал новорождённого котёнка, чем младенца. Я попытался прощупать пульс на тоненькой шейке, проверил дыхание. Он был мертв, сомнений не было. Тогда что со мной творится?

Внезапно в ночной тишине где-то в верхушках деревьев, заухала, захохотала сова. Я вздрогнул, наспех завернул одеяло, прижал к груди свою ношу и бегом побежал через рощу к моргу. Всю дорогу мне казалось, что ребёнок шерудит ручками внутри кулька, но я бежал и не останавливался больше. Только в морге я почувствовал себя в безопасности. Здесь было привычно тихо. В ту ночь я охранял покой всего-то трех трупов – двух стариков и молодого парня-утопленника. Я убрал одеяльце и положил на каталку тельце младенца. Смотрелся он тут нелепо и жутко, но жизнь складывается по-разному. У каждого свой отведенный срок на земле, с этим ничего не поделать.

– Не буянь