— Мне так показалось. Любой глава правительства в его положении был бы взволнован. Он попросил привезти и передать ему этот документ.

— Но отчета в вашем бюро уже не было?

— Да.

— Дверной замок был взломан?

— Не думаю.

— Вы виделись с премьером?

— Нет, я почувствовал себя совсем больным. Вернулся на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что у меня был обморок, я плохо себя чувствую и встречусь с ним завтра.

— Ваша жена в курсе дела?

— Первый раз в жизни я ей солгал. Даже не помню точно, что я ей наговорил, но несколько раз, кажется, сам себе противоречил.

— Она знает, что вы сейчас здесь?

— Она думает, что я на собрании. Я не уверен, что вы понимаете, в каком положении я очутился. Внезапно я почувствовал себя совершенно одиноким, и у меня такое ощущение, что стоит мне открыть рот, как все набросятся на меня с обвинениями. Никто не поверит, что я говорю правду. Отчет Калама был у меня. За исключением Пикмаля, я единственный человек, который держал его в руках. И главное: за последние годы я по крайней мере трижды был у Артюра Нику в его имении в Самуа. В гостях у главного подрядчика!

Пуан внезапно поник. Плечи у него опустились, подбородок стал не таким волевым. Казалось, он говорит: «Делайте, что хотите, но я больше ничего не знаю».

Мегрэ, не спрашивая разрешения, налил себе стопку водки и, только поднеся ее ко рту, подумал, что надо бы налить и министру.

Вне всякого сомнения, за долгие годы службы Мегрэ уже не раз испытывал подобное ощущение, но, как ему казалось, впервые так остро. Небольшие размеры комнаты, тепло и уют, безусловно, способствовали этому, и не последнюю роль в создании этого ощущения сыграли и запах деревенской водки, и бюро, напоминавшее ему бюро его отца, и увеличенные фотографии «стариков» на стенах. Мегрэ и впрямь чувствовал себя врачом, которого срочно вызвали к больному и которому пациент вручает свою судьбу.

Самое любопытное, что человек, сидящий напротив в ожидании его диагноза, был похож на него если не как родной брат, то по меньшей мере как. двоюродный. Сходство было не только внешним. Одного взгляда на семейные фотографии комиссару было достаточно, чтобы увидеть, что и у Пуана и у него одинаковое происхождение. Оба родились в деревне в крестьянских семьях, правда, уже отнюдь не патриархальных. Возможно, родители Пуана с самого его рождения мечтали сделать из него врача или адвоката. Так же, как родители Мегрэ.

Пуан превзошел все их ожидания. Живы ли они еще, чтобы порадоваться этому?

Мегрэ не посмел задать этот вопрос. Перед ним сидел человек, удрученный, но не сломленный. Глядя на Пуана, Мегрэ испытывал сложное чувство — неприязни, раздражения и даже отчаяния.

Однажды в жизни Мегрэ уже находился в сходной ситуации, хотя и не столь драматичной, и причиной тоже была политика. Нет, он ничего не совершил. Он действовал так, как и положено человеку, не только честному, но и строго исполняющему служебные обязанности.

Тем не менее все или почти все осуждали его. Ему пришлось предстать перед дисциплинарной комиссией, и так как все было против него, его признали виноватым.

Именно тогда ему пришлось на некоторое время уйти из Уголовной полиции. Примерно год он работал в Люсонской оперативной бригаде в Вандее. Как раз в том департаменте, который Пуан представлял в парламенте.

Его жена и друзья не переставали твердить ему, что совесть его чиста, а это — главное. И все же он чувствовал себя так, словно в чем-то действительно был виноват. В последние дни работы в Уголовной полиции, когда его дело еще обсуждалось в верхах, он не решался отдавать приказания подчиненным, даже Люка и Жанвье, а, спускаясь по главной лестнице, старался быть как можно незаметней.

Пуан сейчас тоже был не способен объективно и ясно оценить свое положение. Он рассказал все, что мог. В течение последних часов он вел себя как человек, который погружается в бездну и не надеется больше на спасение — разве только на чудо.

Не странно ли, что он обратился за помощью именно к Мегрэ, которого не знал и никогда не видел?

И Мегрэ, еще не отдавая себе в том отчета, уже взял дело в свои руки. Его вопросы походили на вопросы врача, который старается поставить правильный диагноз.

— Вы проверили: Пикмаль действительно существует?

— Я поручил секретарше позвонить в Школу дорог и мостов, и ей подтвердили, что Жюль Пикмаль работает там смотрителем уже пятнадцать лет.

— Вам не показалось странным, что Пикмаль вручил документ не директору Школы, а непосредственно вам?

— Не знаю. Я об этом как-то не подумал.

— Это, по-моему, говорит о том, что он отдавал себе отчет в важности документа. Не правда ли?

— Пожалуй.

— Итак, после того, как был найден отчет Калама, Пикмаль единственный человек, кроме вас, конечно, кто имел возможность ознакомиться с его содержанием.

— Не считая того или тех, у кого он сейчас.

— Пока оставим их. Если не ошибаюсь, то помимо Пикмаля, еще один человек с часа дня вторника знал, что у вас находится этот документ?

— Вы имеете в виду премьер-министра?

Пуан растерянно посмотрел на Мегрэ. Главе правительства Оскару Мальтеру было шестьдесят пять. С сорока лет он являлся членом почти всех кабинетов. Его отец в свое время был префектом, один из братьев-депутатом, второй — губернатором в колониях.

— Надеюсь, вы не предполагаете…

— Я ничего не предполагаю, господин министр. Я пытаюсь понять. Отчет Калама вчера вечером лежал в этом бюро. Сегодня днем его здесь уже не было. Вы уверены, что дверь не была взломана?

— Можете убедиться сами. Ни на дереве, ни на замке нет следов взлома. Дверь, вероятно, открыли отмычкой.

— А замок вашего бюро?

— Посмотрите. Он очень простой. Мне самому иногда доводилось, забыв ключ, открывать его куском проволоки.

— Разрешите мне продолжить обычные для полицейского вопросы хотя бы для того, чтобы устранить все неясности. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?

— У жены, разумеется.

— Вы мне сказали, что она не в курсе дела Калама.

— Я ничего ей об этом не говорил. Она даже не знает, что я был здесь вчера и нахожусь сегодня.

— Она интересуется политикой?

— Читает газеты. Старается быть в курсе, чтобы мы могли говорить о моей работе. Когда мне предложили выставить кандидатуру на выборах, она пыталась отговорить меня. Более того, не хотела, чтобы я стал министром. Она не тщеславна.

— Она уроженка Ла-Рош-Сюр-Йон?