— Капки, — убежденно отвечаю я.

— У тебя что ни спроси — все «капки»: самолет, огурец, гулять — все «капки»!

Бабушка ставит меня в тазик и моет холодной водой, я поджимаю ножки и повисаю на бабушкиной шее.

— Вот так тебе, так тебе, может, остынешь немного, встань, кому говорю! Следите за ней в оба, — командует бабушка брату и сестре и уходит за свежей майкой: те стоят с красными ушами и всхлипывают. Наконец-то они в моем распоряжении!

— Вот дурная, — возмущенно бурчит брат, намекая на сестру. — Это она виновата, что мы ребенка упустили!

— Язык вырву и в руку дам, еще раз вы друг друга обзовете! Сто раз вам сказано: плохое слово — отрава души, Сулхан-Саба[1]притчу в школе не учили? Ножевая рана заживет, а рана от злого слова — никогда.

— А ты что все время нас проклинаешь? — ехидничает брат.

— Ты чем слушаешь? — Бабушка вытирает меня полотенцем на тахте, я безмятежно задираю ноги к потолку и замечаю баночку с тушью на полке: надо бы ею заняться в ближайшее время. — Всегда добавляю: вашему врагу, вашему врагу.

— Ох, какой я несчастный, — тяжко вздыхает брат, — в доме одни девчонки. У Бахвы брат есть, Мераб. Мама не может мне брата родить?

— Совсем хорошо! — сводит брови бабушка. — Разве можно говорить — «я несчастный»?! Нельзя Бога обижать, говори — я счастливый, я умный, я хороший. Сам себе судьбу портишь!

— Ага, я говорила, что мама девочку родит, а ты не верил! — торжествует сестра, наигрывая мазурку на пианино. — Я выиграла!

Брат со значением длинно вздыхает и уходит в свою комнату, хлопнув дверью.

— Капки! — басом говорю я, чтобы все прекратили спорить.

Пока все умилялись, я наметила себе программу на день: надо проверить, какой звук издают выброшенные с балкона чайные ложки и стеклянная пробка от графина.

Бабушка нацепила кособокую соломенную шляпу и вздохнула:

— Кашу ты не ешь и молока не пьешь. Чем тебя кормить?

— Курицей, — так же строго ответила я и потянулась за папиным бритвенным прибором.

— Руки!.. Где я тебе курицу возьму, наседка только села яйца высиживать. Цыплятки вылупятся, выкормлю их, подрастут, только к осени их резать можно.

— Зарежь наседку, — спокойно подсказываю я непонятливой бабушке. Она смотрит ошарашенно:

— Ну, волчья порода!

И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.

— Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор — цыгане унесут.

Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки — «цыганская красотка!».

— А зачем они меня унесут? — озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.

— Руки!.. Как зачем — им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие — золотые, колечками. Ты моя русалочка!

Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио[2], и вообще — можно только взять кастрюлю и варить в ней суп — воображаемый.

Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю — из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается — отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.

Тогда я надеваю кастрюлю на голову и подбегаю глядеть в шкафное зеркало. Она лезет на глаза и мешает смотреть, сдвигаю ее назад — падает и с отменным звоном катится по полу. После того как она умолкает, тишина совсем звенящая.

Швейную машинку трогать тоже нельзя — там на игле висит недошитый халат. Что тут еще есть интересного? Ага, папина бритва и помазок давно меня зовут, но до них я еще доберусь — пока надо изучить шкаф!

Дверца со скрипом открывается. На полках — полотенца и белье. Они пахнут утюгом и купанием. А во что с ними поиграть — запеленать Джину? А потом бабушка будет ругаться, что все заново стирать. Тогда дергаю ручки шкафных ящиков.

А верхний-то не до конца задвинут! Тяну за круглую ручку изо всех сил — она скользит и вырывается, но ящик поддался, а там лежат огромные ножницы.

Ими бабушка режет на полу ткань, а потом шьет на машинке разные тряпочки. Ножницы тугие — я двумя руками еле их раздвигаю. Тряпочек не нашлось — только та, которой стол вытирают, она мокрая и пахнет мылом, неприятная. А что можно порезать? Халат? Хорошо бы мандариновые листья, но — ах, да — выходить нельзя. Раз бабушка сказала — цыгане, значит, могут и унести.

Снова иду к шкафу. Может, лучше вернуть ножницы обратно? Когда еще они попадут ко мне в руки! Подхожу к зеркалу близко-близко, дышу на него, оно запотевает, пытаюсь его лизнуть. Прикладываю нос и широко открываю глаза. На меня смотрит сова! Немного пугаюсь и отступаю назад. Мои волосы забраны в резинку на самом темечке и оттуда торчат во все стороны.

Волосы! И цыганам не захочется меня уносить!

…Когда бабушка вернулась, под дверью валялись скомканные тетрадные листочки — с тревожно стукнувшим сердцем развернув один комок, она увидела… волосы. Золотисто-русые кольца были и в остальных секретных пакетиках тоже!

У бабушки ослабели колени, а сердце забилось в ушах, пучок зелени выпал из рук. Перед глазами молниеносно предстал черный ужас: ребенка таки увели цыгане, а перед похищением отстригли волосы и оставили их как предупреждение — не искать!

— Господи, помоги! — взвыла бабушка и ворвалась в дом.

Перед шкафом стояла целая и относительно невредимая я. Руки зачем-то завела за спину, а голова была точь-в-точь как у новорожденного детеныша шимпанзе, которого показывали недавно «В мире животных»: сиротский пух стоял на черепе дыбарем, а кое-где был выдран клоками.

Бабушка сморгнула, открыла рот и протерла глаза. Нет, не привиделось, голова у ребенка выглядит, как будто ее драли макаки.

— Чтоб я твоему врагу гроб поставила, чтобы он завтрашнего утра не увидел, чтобы я его землей засыпала, чтобы у твоего врага все волосы сами вылезли и глаза тоже!!! — заголосила бабушка в полном потрясении, не понимая, что думать об увиденном, и тут заметила за спиной ножницы.