Старуха хозяйка поднялась в 4 утра, затопила печь и, взяв меня на подмогу, пошла во двор доить корову. Подоив, вскипятила молоко и дала мне чугунок, чтобы отнести маме и Доле. Я побежала через сени в горницу. И в эту минуту распахнулась дверь, и в сени ввались, как мне показалось, чудовища в касках, крича на непонятном языке. Один из них что-то хотел от меня, я застыла, ничего не понимая, а он пнул меня сапогом под зад — и горячее молоко выплеснулось мне на руку. Солдаты уже собирались войти в горницу, как вдруг дверь распахнулась — и из горницы вышла мама в черном платье с горящим лицом. Никогда раньше я не видела на ней этого платья, никогда не видела таких горящих глаз и скорбного лица. «В доме испанка», — сказал им мама на немецком языке. Чудовища на мгновение замерли, попятились — и задом-задом вышли из избы.

Через несколько часов немцы уходили из деревни. Мы с Сеней наблюдали с дороги, Доля и мама температурили дома. Я, ребенок, не знаю, сколько их было: рота, полк… Впереди они гнали коров, лошадей, овец, а за солдатами бежали мужики, бабы, малые дети, хватали солдат за шинели и умоляли не забирать скотину: «Оставьте кормилиц наших, помрем без них!..» Это я уже хорошо понимала. Деревенские дети дружно ревели — и мы с Сеней заревели тоже. Какие слезы, какое отчаяние — и это война.

В поезде

Работы в Харькове становилось все меньше и меньше. Уже прошли две революции, началась гражданская война. Папа сначала работал десятником на строительстве госпиталей, потом простым бетонщиком, потом, по направлению профсоюза, на разных мелких работах — лишь бы был заработок. А затем и эти подработки кончились. Все строительство замерло — и настало время разрушений. Папа стал безработным, болезнь мамы обострялась. И тогда родители решили уехать в деревню южнее.

И вот мы в поезде, в теплушке — вагоне третьего класса. Для нас, детей, поездка по железной дороге необычна — все интересно и все запоминается. Едем медленно — долгие остановки на станциях, переездах и просто в чистом поле: идет война, и поэтому гражданский поезд все время пропускает военные составы. Родители беседуют с попутчиками, папа очень деятельный — выбегает на каждой станции что-нибудь достать для детей. Все очень занимательно.

В одном вагоне с нами ехал пожилой солдат в драной шинели — то ли дезертир, то ли отслуживший, то ли просто крестьянин. Он молчал, и мы на него не обращали внимания.

На одной из станций мама вышла с чайником за кипятком (в то время кипяток можно было налить в кубовой на станции, у кубовых скапливались очереди). Папе показалось, что мамы долго нет, и он тоже выскочил из вагона. И так случилось, что в этот раз поезд не стал долго стоять и тронулся — а мы остались в поезде одни. Сообразив, что мы без родителей, мы заревели. Каждый реагировал соответственно своему характеру. Самый рассудительный и старший Сеня начал успокаивать нас: мол, родители догонят. Прошел день, другой, мы притихли. Поезд, как нам теперь казалось, стал реже останавливаться и ехал все быстрее и быстрее. Мы не знали, куда едем, — папа не имел привычки делиться с детьми своими планами. Еда кончилась, за кипятком мы выходить не решались. Чем дальше, тем страшнее нам было.

Через несколько дней мы услышали, как другие пассажиры стали говорить: «Надо детей ссадить, а то едут без отца-матери, сами не знают куда». И уж все было на том и порешили — как вдруг вмешался тот молчаливый пожилой солдат в драной шинели: «Не позволю детей высаживать — пропадут в неразберихе. Если ссадим, родители никогда их не найдут». Подсел к нам, успокоил, подкормил и стал оберегать.

Ехали мы целую неделю — и оказались в Симферополе. Подъезжает поезд к вокзалу, смотрим — а на перроне родители! Какая была радость! Как они догоняли, каким транспортом — я не знаю, но осталась мама без колец, без сережек, все ценное, что на ней было, им пришлось продать. Мы не собирались ехать в Крым, но благодаря этой случайности оказались в Крыму — в Симферополе.

В Крыму

Мы сняли предпоследний дом на Дальней улице — так она называлась. Улица упиралась в реку Салгир. Горная речка: глыбы камней — и между ними журчит вода.

Дома на нашей улице были одноэтажные. Когда-то давно тут был фруктовый сад, потом часть деревьев вырубили и построили две линии домов. Перед каждым домом остались большие старые деревья — вишни, абрикосы и кое-где грецкие орехи. А за улицей начиналась степь. Там росли травы и цветы — степь всегда пестрела. Недавно я пыталась разузнать про Дальнюю улицу — и оказалось, что такой в Симферополе уже нет[1].

К нашему дому тоже примыкал фруктовый сад. Посередине двора стоял колодец, сбоку располагалась конюшня. Хозяйка сказала нам: «Лазьте на деревья, ешьте фрукты — но ветки не ломайте». Жили мы бедно, но еды хватало. Хотя, по совести говоря, в детстве мы не думали, что бедно живем. Улица наша была такая чудесная, зеленая, при каждом домике сад. Вот в Харькове в полуподвале действительно было сыро и мало солнца. После голодного Харькова и мучений поезда мы попали в рай.

В Симферополе шла гражданская война. Какая там была тогда власть? Я не знаю. А мы, дети, сразу подхватили блатные песни: «Эх, яблочко, куда ты котишься, немцам в рот попадешь — не воротишься» — и переиначили их: Врангелю в рот попадешь, зеленым в рот попадешь, синим…

Муж хозяйки был ювелиром, его знал весь город, и потому, как только менялась власть, к нему тут же приходили с обыском. Каждая власть считала своим правом делать у него обыск и забирать ценности в свою казну. Бывало, буквально через день по ночам врывались бандиты и под видом новой власти учиняли обыск. У нашей семьи никаких драгоценностей уже не было — мама продала все, чтобы догнать поезд, — но папа по своему характеру не мог спокойно смотреть на грабеж. Он выскакивал в окно, хватал лошадь и скакал в управу выяснять, кто это пришел, законный ли обыск. Несколько раз милиция помогла и прогнала бандитов.

Жизнь понемногу стала налаживаться. Строительство в городе не велось — и папа устроился работать при коммунхозе: то дороги чинил, то снабжением занимался… Хотя от снабжения он всегда старался держаться подальше.

Папа все делал для семьи. Всю неделю работал, а вечерами и в воскресенье готовил варенье из садовых фруктов, варил мыло, перешивал одежду. Одеты мы были безобразно. Еще в Харькове родители купили зингеровскую машинку. Купили в кредит, но наступила революция — и кредит остался невыплаченным. Вначале машинку крутила мама, но ей это было трудно, мучил кашель, — и папа сам взялся шить. Шил штанишки, юбки, все это перешивалось от дедушки к старшему, затем ко второму, ко мне и в конце уже к Шурочке.

Жилось отцу тяжело: дети, у жены туберкулез, работа ответственная, нервная. Он свою лямку тащил, но, бывало, срывался — кричал и на нас, и на маму. Может быть, он маме и изменял — красивые женщины вешались ему на шею, — но так, чтобы это не вредило семье.

Утром мы ели черный хлеб, кусок селедки и половинку яйца, днем лакомились фруктами, вечером мама варила кашу. В субботу стол был богаче — варили курицу или мясо, ели белую булку — халу.