– А если твой отец узнает об этом?

Взгляд Марселя становится более жестким, в голубых глазах сверкает нечто недоброе.

– Мы провернем все грамотно, он не узнает. А если случится прокол, то это дело на мне.

Я качаю головой – маленький засранец не проводил последних три месяца в тюрьме. Он не знает, насколько меня пугает перспектива остаться закрытым на пять лет. Но образ Адель не дает мне покоя. Она потеряла память… Я не смогу смириться с собственной совестью, если ничего не сделаю. Скорее всего, когда она все вспомнит, она возненавидит меня, как никого и никогда, но я не смогу смотреть в зеркало, зная, что с ней такое творится, а я даже не попытался помочь. Одна встреча может окончательно разрушить всю мою жизнь. Но я не могу пройти мимо, не могу не попытаться. Я молча беру мобильник, гадая, во что в итоге это все выльется. Тихо молюсь, чтобы следующие пять лет я провел на свободе. А затем, приподнимая голову, выпрямляю спину и мысленно шлю все к черту. Правила и устои, страх и ее тупого папашу с его связями. Адель нужна помощь, а это значит, что я помогу ей. И пусть все вокруг горит синим пламенем, и я в том числе.

АДЕЛЬ

ВОДА СТЕКАЕТ ПО НЕЗНАКОМОМУ мне телу. Разумеется, это мое родное тело, но я не уверена. Ни в чем. Я смотрю на свою кожу, изучаю ее цвет, гладкость, кое-где шероховатости, вглядываюсь совсем близко и вижу маленькие точки, должно быть поры. И говорю себе: «Это моя кожа… моя». Я провожу пальцем вдоль локтя, приподнимая его, и смотрю на маленькие шрамы. И я не помню, как их получила, откуда на моем колене маленький рубец или на указательном пальце крошечный след от ожога. Я ничего не помню. Амнезия – страшная штука.

Тело человека – это его обложка. Оно словно рассказывает, через что он прошел и какие трудности повстречал. Но моя обложка без содержания. У меня смутное ощущение, будто я сплю и все, что происходит со мной в реальной жизни, лишь некая матрица, нечто навязанное, неестественное, не имеющее правдивой реальности. Я долго мою голову, мои волосы покрывают всю спину, они прямые, тяжелые, густые, насыщенно-каштанового цвета. Я перекладываю мокрые пряди на грудь и внимательно рассматриваю. Они кажутся сейчас совсем черными. Я родилась с такими волосами? Всю жизнь хожу с ними? Почему у меня ощущение, словно кто-то обманывает меня и старательно пытается скрыть правду? Даже цвет волос – то, что я вижу собственными глазами и в чем должна быть уверена на миллион процентов, – сейчас кажется мне не моим. Я никому об этом не говорю: ни своему лечащему врачу, ни психотерапевту, ни родителям. Я не верю никому из них. Я чертов параноик, который твердо решил, что весь мир ополчился против него. И я не знаю, с кем поделиться, кому задать изматывающие меня вопросы и кому доверять.

Выйдя из душа, я смотрю на себя в зеркало. Интересно, много людей на этом свете, которые, глядя на свое отражение, не узнают себя, а изучают по-новому? Я должна была уже привыкнуть к себе – прошло уже несколько месяцев. Я точно должна помнить, что у меня большие карие глаза, они очень темные, мой взгляд кажется мне тяжелым. Я должна была привыкнуть к прямой форме носа, его слегка вздернутому кончику, немного кривым бровям и пухлым губам. Но я не привыкла – у меня вечное ощущение, что чего-то не хватает, что-то неправильное происходит, а я не могу вспомнить и соответственно противиться этому.

Мама говорит, что я красавица, папа утверждает, что я похожа на свою бабушку, брат молчит и до мяса обгрызает ногти. Он голубоглазый блондин, между нами разница в три года, и мы абсолютно не похожи. Но Марсель единственный, к кому у меня на каком-то инстинктивном уровне просыпается тяга и ощущение родства. Когда же я смотрю на остальную свою родню, в голове пусто. Нет никакого зова крови или узнаваемости. Ничего. Я посмотрела миллион детских фотографий, записей, выслушала целую кучу рассказов – например, о том, что я засыпала только с отцом, хватая его за указательный палец, или о том, как любила без спросу пользоваться маминой косметикой и примерять ее туфли. А может, о том, что дедушка приезжал каждые весенние каникулы и мы отправлялись в Диснейленд.

Таких историй слишком много, и самое ужасное, что я не припоминаю ничего из вышесказанного. Все так перемешалось, что я даже не в состоянии понять, помню ли я хоть что-нибудь или в моей голове лишь ярко вспыхивают кадры придуманной для меня жизни. Рассказанной мне жизни. Я даже не уверена, что мне девятнадцать лет, не уверена, праздновали ли мы мой день рождения неделю назад. Я действительно родилась в ноябре? Я сомневаюсь, что мое настоящее имя Адель, и все, что происходит не является кошмаром.

Я натягиваю на себя майку, делая это крайне аккуратно, стараясь не наклоняться и не напрягать живот. Две недели назад в приступе безысходности или скорее умопомрачения я порезала себя. Мое тело казалось мне не родным. Я так отчаянно хотела добраться до сути! Мне казалось, что под кожей скрываюсь настоящая я. Я лишь жаждала вспомнить, понять, принять и убедиться. Я взяла канцелярский нож, встала перед зеркалом и медленно, с каким-то диким удовольствием вонзила его в кожу, а после миллиметр за миллиметром разрезала ее. Под ней была кровь – значит, я жива. Я чувствовала боль – значит, я живу. Я смотрела, как красные капельки стекают вниз по животу, и не могла оторвать взгляда от собственной крови. Это зрелище загипнотизировало меня. В нем было некое животное наслаждение. Но в комнату без стука зашел Марсель, и ужас в его глазах сработал отрезвляюще. Брат помог мне обработать рану, а после молча покинул комнату.

Рана до сих пор болит, и это странное ощущение, но я получаю удовольствие от этой физической боли. Внутри меня все настолько разрушено, переломано, моя душа до такой степени потеряна, что я не знаю, где искать ее и найду ли я вообще ответы на не дающие мне покоя вопросы. А эта боль реальна. В отличие от всего остального в моей жизни она настоящая. Я не просила брата не рассказывать родителям – он сам промолчал. Марсель практически с ними не разговаривает, а когда говорит, его речь чаще всего груба и нетерпелива. Папа сказал мне, что это переходный возраст. Однако я ему не верю. Я никому не верю. У меня нет воспоминаний, но некое шестое чувство, интуиция, подсказывает мне не верить.

Мама готовит на кухне. По ее словам, это мой любимый завтрак: омлет с грибами и сыром, французские тартинки и зеленый чай. Еда напоминает резину, я стараюсь прожевать ее, прочувствовать весь вкус и прислушиваюсь к своим ощущениям. Вкусно ли мне? Ощущаю ли я наслаждение? Я чувствую рвотный рефлекс и быстро запиваю все чаем. Неловко улыбаюсь маме и слабыми пальцами отодвигаю тарелку, бормоча:

– Спасибо.

Но мама не сдается: она ставит передо мной клубничное варенье и тосты, излюбленные французские тартинки, которые, опять же по ее словам, я обожаю.

– Съешь хоть их, тебе нужно принять таблетки, – просит она, хмуря брови. – Раньше ты так хорошо ела, я все переживала, что поправишься, но, видимо, растущий организм знает, что к чему.

Измученная улыбка на ее лице меня раздражает. Мне и жалко ее, и в то же время я не могу перестать над ней издеваться. Я не в том состоянии, чтобы как ни в чем не бывало проглатывать пищу, не могу притворяться, будто мне вкусно, а на душе спокойно.