Елена, побледнев, прижала малышей к ногам, а муж пододвинулся к ней, так что они касались друг друга бедрами. Старуха сидела перед ними, неожиданно робкая и одинокая, на краешке стула, который сын предложил ей. Ее сапожки блестели, как новые. Она наверняка берегла их все это время и не надевала до дня своего возвращения. Ее одежда превратилась в лохмотья, а весь облик утратил человеческие черты: старуха напоминала скорее какую-то птицу. Вздувшиеся вены на руках походили на переплетенные веревки, морщины на лице сложились в какие-то странные, недобрые знаки, насечки и кресты. Губы стерлись, серые спутанные волосы падали на лицо из-под истасканного платка. Но дети были в восторге.

— Это ваша бабка, — смущенно сказал наконец Джузеппе тихим голосом.

И тогда диковинная птица словно закрылась своими изувеченными крыльями, окинув семейство мутными, как со сна, глазами. Но скоро в них показались слезы, из углов воспаленных век они катились по неподвижному лицу. Затем ее рот перекосился и сморщился, как у ребенка.

— Ты, — сказала старуха слабым, дрожащим голосом, не глядя ни на кого, кроме сына, словно в комнате больше никого не было, — ты послал свою старую мать просить милостыню, как нищенку. Ты послал ее попрошайничать на улицу. На… на… улицу… — И она оскорбленно тряхнула головой.

Потом замолчала, ее одолела дрожь, от которой бились друг о друга беззубые десны. Нетвердой походкой старуха направилась в свой угол и села там на приступок.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — прошептал сын.

— Воды и хлеба, — ответила она.

Чего она хотела? На что надеялась? Она неподвижно сидела в своем закутке, подтянув под себя ноги и глядя в одну точку внизу, на своем животе, из-под век без ресниц. Джузеппе и Елена переглянулись. С этого момента они не решались заговаривать со старухой. Только дети посматривали на нее время от времени, застенчиво и слегка завороженно. Вечером никто не позвал бабку к столу. Ни звука не доносилось из ее угла, муж и жена тоже молчали, словно под действием какого-то страшного заклятия. Семья собралась за столом, и тогда старуха впилась в них глазами. Их обнимал круг света, лившегося из керосиновой лампы, из темноты проступал профиль Джузеппе, его светлые волосы, ресницы, щеки без морщин. Его плечи чуть подались вперед, когда он разламывал хлеб. Свет ярко очерчивал его полуоткрытый, влажный и красный рот. Напротив — лицо Елены, ее волосы вьются на висках, дрябловатая кожа, пухлые изогнутые губы. По обе стороны от нее дети, словно поросль ее плоти.

Ребятишки время от времени подавали голос — кричали или нежно неуверенно смеялись, — но отец и мать молчали. Джузеппе по-деревенски неуклюже нагибался вбок, а услышав какую-то странную просьбу дочери, посмотрел на жену с застенчивой, ребяческой улыбкой. Тогда жена, чтобы ободрить его, вложила свою белую руку в его покинутую ладонь. В их сплетенных пальцах пряталась тень, но рука Елены долго оставалась в его руке, будто уснула там. То и дело Елена улыбалась, глядя не на мужа, а на детей, которые что-то тихо лепетали.

Старуха, казалось, вздрогнула, и вспыхнула, словно рука Елены была змеей, которая подползла к ней и внезапно ее ужалила. И все-таки ее сонные воспаленные глаза с каким-то сладострастным отвращением следили за семейством.

— Дети, в постель! — наконец сказала, поднимаясь, Елена.

Джузеппе подошел к матери.

— Тебе больше ничего не нужно? — спросил он каким-то новым, фальшивым голосом. — Постель тебе готова.

Старуха ничего не ответила.

— Спокойной ночи, мама, — пробормотал Джузеппе почти стыдливо.

И выскользнул из комнаты вслед за Еленой. Дети же остались со старухой, но на почтительном расстоянии. Они смотрели на это будто затянутое крепом лицо, шепотом объясняли друг другу с удивленным любопытством, что это их бабка. Мальчик изучал ее внимательно и боязливо.

— Бабка, — повторил он еще раз. Сестра его улыбнулась едва заметно и неуверенно и тут же закрыла лицо руками.

— Дети! — мягко позвала Елена.

Зрачки бабки как будто остекленели.

— Слушайте, — сказала она тихо. — Завтра бабка расскажет вам сказку. Приходите завтра.

Ребятишки, стоя в дверях, улыбнулись уже открыто и с интересом подошли чуть поближе.

— Сказку, — громко проговорили они вместе. — Завтра…

И, оставив вкрадчивую старуху одну, нехотя пошли на зов матери.

Всю ночь старуха провела, сидя в углу. Она слышала каменистый шум речки, а с рассветом к шуму прибавились бурлящие отблески воды. Тогда, совсем как птица с взъерошенными перьями, старуха отряхнулась от сна. Не сознавая, где находится, она озиралась по сторонам злобным, напуганным взглядом. Первыми спустились дети.

Они не удивились, увидев ее здесь. Они ждали сказки. Старуха выглядела как побитая, она напоминала насквозь прогнившую деревяшку. Но глаза ее отливали стеклянным блеском.

— Хотите, чтобы бабка рассказала вам сказку? — пробормотала она в задумчивости, как будто внутри нее всплыл увиденный ночью сон.

Дети прижались друг к другу и довольно засмеялись, широко распахнув глаза в предвкушении чудесного. Старуха начала говорить, и для них это был праздник. Бабка втолковывала им, собранная и суровая, как учительница, делая ударение на каждом слове:

— Там, наверху, куда ходила ваша бабка, есть большой луг. Большой луг, с цветами из воды. Там скачут стеклянные кони и летают водяные птицы, птицы из воды.

— Прямо и крылья из воды? — удивился мальчик.

— Конечно, — ответила она с раздражением. — А чтобы спать, там ночная рубашка из травы, по одной на каждого.

Брат и сестра недоверчиво переглянулись. Но в высоком окне, в речных бликах, уже били копытами стеклянные кони. Со звоном расправляя крылья, топтали тот солнечный текучий луг. Тысячи их глаз сверкали, как угли.

Дети с любопытством смотрели на старуху, пережившую такие приключения. Они хотели бы еще что-нибудь повыспросить, но, кроме любопытства, бабка внушала еще и робость, которая заставляла их, стоя у стены, молча теребить свои фартучки. Но в конце концов их восторг выплеснулся наружу, и они стали весело обсуждать бабкин рассказ, заливисто смеясь. Засмеялась и старуха во все свои морщины. Смех ее был сухим, трескучим, похожим на звук, какой издают горящие дрова. Затем она поднялась, стала вдруг молчаливой и серьезной и посмотрела на внуков уже с презрением. Казалось, ей внезапно сделалось холодно, так она куталась в свой платок и так дрожали ее пожелтевшие руки.

— Прощайте, — сказала она, всхлипнув.

И, не глядя больше на них, пошла к двери и, ковыляя, выскользнула на улицу. Дети остались одни в наводненной солнечными лучами комнате и через окошко увидели, как бабка, черная и сгорбленная, спускается по поросшему травой холму. Хотели побежать за ней, но им недостало смелости. В конце концов они решили, что она отлучилась ненадолго и с минуты на минуту вернется — может быть, вместе с одним из своих летающих коней.