– Ле Муан, мадам.

Я повторила про себя это имя. Оно мне ничего не говорило, и я была очень озадачена.

– Но где же Жан Коттро по прозвищу Шуан, Селестэн? Он верховодил в здешних местах!

Глаза Селестэна блеснули.

– Еще бы, мадам! Кто этого не знает! Жан Шуан – наш земляк, и этим всякий гордится. Теперь он ушел в Морбиган. А дочь его, Франсина, здесь осталась – одна из всех его детей…

– А кто такой этот новый… как его? Ле Муан!

– Да он же был за лесничего у вашего отца, мадам.

Мне стало чуть полегче. Оказывается, этот новый вожак шуанов не так уж мне незнаком, как сначала казалось.

– Селестэн, – сказала я решительно, – ступай сейчас же в деревню Сент-Уан. Это твоя родина, там все тебя знают. Зайди на каждую ферму и скажи такое: приехала, мол, принцесса, дочь старого сеньора, чьи земли вам достались. Если вы хоть немного боитесь Божьего гнева и желаете и дальше на этих землях оставаться, ступайте сейчас же к ней. Скажи им, что я жду их к полудню. Если кто-то не пожелает идти, скажи ему, что я обо всех, кто не явится, пожалуюсь ле Муану.

Впрочем, я была уверена, что они придут. Здесь, в Бретани, старые обычаи были необыкновенно крепки, и страх перед сеньором, и почтение к нему были живы в каждом крестьянине, несмотря на все революционные потрясения. Конечно, здешние бретонцы раньше имели дело не со мной, а с моим отцом. Но ведь я его дочь! Кроме того, у меня есть сын – единственный его наследник и новый сеньор.

– Кто здесь господин кюре, Селестэн?

– Отец Медар, мадам. Ему крестьяне очень верят.

– Он, конечно же, неприсягнувший?

Селестэн усмехнулся.

– Да если бы хоть один присягнувший сюда явился, то не прошел бы и двух шагов, как его убили бы.

За отцом Медаром я послала Брике. А потом позвала к себе Жанно, причесала его и приказала хорошенько умыться – ему ведь предстояло быть новым сеньором, внуком известного де ла Тремуйля и перед крестьянами надо выглядеть соответствующе.

Когда осенью 1793 года вандейцы, голодные, разутые, дважды наголову разбитые при Савенэ и Мансе, вместе с женами и детьми в беспорядке отступали на юг и перешли Луару, когда все их предводители аристократы – Гастон, д'Эльбе, Лескюр, Боншан были либо убиты, либо взяты в плен и расстреляны, когда, наконец, в Нанте и Анже были учреждены военные комиссии и тысячи повстанцев казнены самым зверским образом, – тогда можно было думать: дело короля безнадежно проиграно, Вандея не поднимется больше никогда.

Тогда уже не было великой католической армии, и лишь три человека поддерживали тлеющие огоньки сопротивления: граф де Шаретт в болотистых областях Маре, Сапино и Стоффле на востоке, в горной Вандее и Мансе.

Для того чтобы примерно наказать мятежников, Республика двинула против восставших провинций 12 колонн генерала Тюрро – колонн, получивших название «адских». Эти подразделения оставляли после себя выжженную землю, опустошенные деревни, сотни тысяч замученных женщин и детей. Когда отчаяние доходит до такой степени, что исчезает надежда, и трус становится львом. Прошло всего пять месяцев с тех пор, как Вандея была разбита, а в мае 1794 года крестьяне снова взялись за оружие. В ряды вандейцев влилось более двадцати пяти тысяч человек. Сапино и Стоффле собрали остатки великой побежденной армии, которой удалось отойти на юг от Луары, соединили ее с новыми инсургентами и в итоге получили то же самое количество солдат, каким располагали до начала восстания.

Так началась вторая война Вандеи.

Снова запылала здесь земля. Генерал Тюрро и его офицеры были повешены. В ответ на уговоры комиссаров Конвента крестьяне Нижней Луары ответили:

– Вы предлагаете нам вернуться к нашим очагам! Где же мы возьмем их? Вы сожгли наши дома и убили наших жен и детей. Теперь вы хотели бы получить наш урожай и наше оружие. Мы заявляем вам от своего имени и от имени всех солдат нашей армии, что мы не можем вас признать до тех пор, пока вы будете говорить о Республике. Мы роялисты и всегда ими останемся. Жить и умереть за нашу религию и за нашего короля – вот наш девиз, считайте его постоянным!

Могла ли Бретань и ее шуаны остаться в стороне от этого? Шуаны поддержали вандейцев на другой же день после восстания. Правда, характер их действий был другой – скрытый, лесной, партизанский, но чем меньше оставалось воспоминаний о Робеспьере, тем отважнее становились шуаны. Синие здесь явно теряли все позиции. Повстанцы действовали в краях, где республиканцы совершенно исчезли, изгнанные из деревень не только страхом перед роялистами, но и приказами из Конвента, который пытался проводить политику «умиротворения». В обширном четырехугольнике между Нантом и ландами на западе, Ниором и Шоле на востоке синие были представлены только летучими отрядами, а в Бретани и их почти не было.

Шуаны стали здесь хозяевами, и уже не только ночью, но и днем. План их действий был прост. Они намеревались вызвать голод в городах и селах, где еще скрывались республиканцы. Чтобы помешать землевладельцам возить на рынок товары, они ломали дышла и оси у телег, снимали колеса, портили дороги, угрожали фермерам местью. Если крестьянин – что случалось весьма редко – был привержен новой власти, его убивали. Большинство здешних жителей выступало заодно с инсургентами, снабжало их провиантом и гужевым транспортом.

Тысячи аристократов, ранее пребывавших в эмиграции, высадились теперь в Бретани, и руководство роялистским восстанием взял на себя граф Жозеф де Пюизэ, владевший землями в Нормандии и Перше. Заручившись поддержкой графа д'Артуа и согласием Англии, он повел дело так, что уже к осени 1794 года в высадке англичан и аристократов, десантированных с острова Джерси, не было ничего невероятного.

Республика по-своему пыталась нейтрализовать эти действия. Командование Западной армией было поручено знаменитому республиканскому генералу Гошу – поручено еще и потому, что он сам сидел в тюрьме при Робеспьере и якобы не должен был вызывать предубеждения у повстанцев. Гош повел политику умиротворения. Войска, введенные им в Вандею, никаких враждебных действий не предпринимали. Генерал обещал рядовым мятежникам самую полную амнистию, а казнями угрожал лишь их предводителям.

Эмиссары Конвента подражали ему: не брали поборов с населения, чтобы содержать армию, освобождали вандейцев, интернированных в Ниор и Фонтенэ-ле-Конт, амнистировали некоторых рекрутов и даже обещали по двадцать ливров каждому, кто сдаст свое ружье. Ни о каких расправах, трибуналах и гильотинах уже и речи не было.

И все-таки подобная политика была и запоздалой, и напрасной. Практика скоро доказала это. Ожесточенное население не поддавалось на уговоры, а рядовые повстанцы не выдавали своих начальников ради прощения. Помилование делало инсургентов еще предприимчивее. А амнистии убеждали лишь в слабости Республики.

Чуть позже эмиссары Конвента оставили тщетные попытки оторвать шуанов от их предводителей и провозглашали полное и всеобщее прощение. Шуанские и вандейские военачальники вступили в переговоры с синими. Это, впрочем, вовсе не означало, что они пошли на попятный и решили распрощаться с тяготами военной жизни. Они видели, что англичане могут высадиться только после больших приливов в начале апреля, поэтому хотели усыпить бдительность синих, не допустить крупных военных действий до решающего момента и, выражая республиканцам свою покорность, в то же время писали в Лондон о необходимости денег, оружия. «Мы никогда не сдадимся», – вот что чувствовал каждый белый, участвовавший в переговорах. Синих удавалось водить за нос с легкостью, которая не делала чести их проницательности.