Слушая Оливье и Габри, Джейн вспоминала, как вышла из своего маленького каменного коттеджа по другую сторону луга и поспешила к бистро, из которого появились Оливье и Габри. Мальчишки удовлетворенно вскричали и принялись – небезуспешно – целиться в двух мужчин.

Джейн ускорила шаг, жалея, что ноги у нее полные, а не длинные. И тут она увидела, как Оливье сделал нечто совершенно необычное. Пока мальчишки кричали, продолжая кидаться пометом, Оливье медленно, обдуманно, мягко взял руку Габри, немного подержал ее, а потом элегантно поднес к губам. Мальчишки застыли на месте, глядя, как Оливье губами, испачканными пометом, целует испачканную пометом руку Габри. Мальчишек этот акт любви и вызова ошеломил. Но всего лишь на несколько секунд. Их ненависть восторжествовала, и они удвоили усилия.

«А ну, прекратите это!» – твердо сказала Джейн.

Руки замерли в полузамахе, инстинктивно реагируя на властный голос. Все трое как один повернулись и увидели маленькую Джейн Нил в платье в цветочек. Она строго смотрела на них. Один из мальчишек в оранжевой маске завел было руку, чтобы швырнуть пометом в нее.

«Только посмейте, молодой человек!»

Он помедлил, и Джейн хватило этого времени, чтобы заглянуть в глаза каждому из них.

«Филипп Крофт, Гас Хеннесси и Клод Лапьер», – медленно и четко проговорила она.

И это остановило их. Они побросали помет и побежали мимо Джейн вверх по холму. Тот, на котором была оранжевая маска, рассмеялся. Звук был такой грязный – превосходил даже помет. Один из парней повернулся и посмотрел назад, а другие врезались в него и поволокли дальше вверх по Дю-Мулен.

Случилось это сегодня утром, а уже казалось похожим на сон.

– Это было отвратительно, – сказал Габри, соглашаясь с Рут. Он сел в одно из старых кресел, обивка которого набралась тепла из камина. – Они, конечно, были правы. Я действительно гей.

– И, – подхватил Оливье, присаживаясь на подлокотник кресла Габри, – довольно гомосексуальный.

– Я стал одним из самых впечатляющих гомосексуалов Квебека, – сказал Габри, перефразируя Квентина Криспа[7]. – От моих взглядов дух захватывает.

Оливье рассмеялся, а Рут подбросила в огонь еще одно полено.

– Ты и в самом деле выглядел очень впечатляюще сегодня утром, – сказал Бен Хадли, лучший друг Питера.

– Неужели как настоящий землевладелец?

– Скорее как обитатель медвежьего угла.

В кухне Клара встретила Мирну Ландерс.

– Стол выглядит замечательно, – сказала Мирна, стягивая с себя куртку, под которой оказалась яркая фиолетовая кофта, и Клара удивилась, как это Мирне удалось протиснуться в дверь.

Гостья принесла свой вклад в вечернее застолье – цветочную композицию.

– Куда это поставить, детка?

Клара вытаращилась на цветы. Как и сама Мирна, ее букеты были громадными, пышными и неожиданными. В этой композиции присутствовали кленовые и дубовые ветки, тростник с речушки Белла-Беллы, протекавшей за книжной лавкой Мирны, яблочные ветви, на которых еще оставалось несколько яблок, и большие пучки трав.

– Это что?

– Где?

– Вот здесь, в середине композиции.

– Колбаса.

– Обычная колбаса?

– Угу, а посмотри-ка вот сюда… – Мирна ткнула пальцем в переплетение стеблей.

– «Избранные сочинения У. Х. Одена[8]», – прочла Клара. – Ты шутишь.

– Это для мальчиков.

– А что там еще? – Клара обозрела огромную композицию.

– Дензел Вашингтон. Только Габри не говори.

В гостиной Джейн продолжала рассказывать историю:

– …Потом Габри сказал мне: «Я получил удобрения для вас. Именно так Вита Сэквилл-Уэст[9]и носила их всегда».

Оливье прошептал на ухо Габри:

– Ты очень гомосексуален.

– Разве ты не рад, что хотя бы один из нас таков? – Старая и удобная шутка.

– Ну как вы? – спросила Мирна, выходя из кухни в сопровождении Клары, и обняла Габри и Оливье.

Питер налил Мирне виски.

– Думаю, у нас все в порядке. – Оливье поцеловал Мирну в обе щеки. – Удивительно, почему этого не случилось раньше. Мы здесь уже сколько живем? Двенадцать лет?

Габри, набивший рот камамбером, кивнул.

– И вот впервые за эти годы нас попытались унизить. В самый первый раз меня побили за неправильную ориентацию, когда я был еще мальчишкой, в Монреале, несколько взрослых дядек. Вот это был ужас.

Все продолжали молчать, и лишь поленья потрескивали в камине, создавая звуковой фон для рассказа Оливье.

– Они поколотили меня тростями. Забавно, но, когда я вспоминаю, это и было самым мучительным в том происшествии. Не синяки и царапины, а то, что, прежде чем ударить, они тыкали в меня тростью. – Он показал рукой, как они это делали. – Словно я не человек.

– Это необходимый первый шаг, – сказала Мирна. – Они сначала как бы обесчеловечивают жертву. Ты это хорошо объяснил.

Она знала, о чем говорит. До своего приезда в Три Сосны Мирна работала психотерапевтом в Монреале. И, будучи чернокожей, часто видела на лицах людей то единственное в своем роде выражение, которое появляется, когда на тебя смотрят как на мебель.

Рут обратилась к Оливье, меняя тему разговора:

– Я была в подвале и нашла там кое-какие вещички. Подумала, может, ты продашь их для меня?

Подвал Рут был ее банком.

– Прекрасно. Что за вещи?

– Да кое-что из рубинового стекла…

– О, замечательно. – Оливье любил цветное стекло. – Ручное дутье?

– Ты что, меня за идиотку держишь? Конечно ручное дутье.

– Ты уверена, что они тебе больше не нужны? – Оливье всегда задавал этот вопрос своим друзьям.

– Прекрати меня об этом спрашивать. Думаешь, я завела бы разговор, будь у меня какие-то сомнения?

– Старая сука.

– Шлюха.

– Ну хорошо, расскажи мне о них, – сказал Оливье.

Вещи, которые Рут доставала из подвала, и в самом деле были невероятными. У нее словно имелась нора, прорытая в прошлое. Там было много мусора вроде старых сломанных кофеварок и перегоревших тостеров. Но от большинства других вещей у Оливье сердце заходилось. Корыстный торговец антиквариатом в нем (а эта личность составляла гораздо бо́льшую часть его существа, чем он готов был признать) был в восторге оттого, что имеет эксклюзивный доступ к сокровищам Рут. Ему иногда снились сны наяву об этом подвале.