Я люблю вспоминать тебя таким, любовь моя, каким ты был на пороге своей жестокой судьбы: тебе было тридцать восемь лет и ты был красив как бог!

Ты достиг вершины славы и не имел себе равных. Утолив честолюбие, ты на время забыл о нем. Прервав на миг восхождение, чтобы перевести дух, ты огляделся вокруг. И неизведанная ранее жажда наслаждений завладела твоими чувствами. Нет, нет, тут не было ничего возмутительного. То, что с тобой происходило, было естественным следствием жизни в воздержании и упорном труде, которую ты вел с отрочества, но не мог продолжать бесконечно.

Коль скоро ты решил приостановить свой бег, не было ли естественным желание разом восполнить пробелы прошлого, посвященного до той поры лишь ученым занятиям? Тебе пришло время обратиться к новым свершениям.

Что же касается сделанного тобой выбора, то разве я могу порицать его?

Позже ты признавался, что тебя привлекла также слава о моей учености. Мы разделяли единые вкусы, жили в одной среде под сенью Нотр-Дам, и тебе понравилась женщина, которую ты повстречал. Так не было ли естественным, что, заметив меня, ты предпринял все возможное, чтоб и я разделила твои желания. Порицать ли твое поведение — ведь оно было столь логичным и так верно передавало твой волевой, властный, всегда нетерпеливый характер? Вопреки мнению твоих клеветников я продолжаю думать, что никакого коварства в твоем отношении ко мне не было.

Едва твой выбор остановился на мне, как твоя пылкость заставила тебя возжелать меня немедленно и беспредельно. Я никогда не упрекала тебя в этом и никогда не упрекну. Удостовериться в твоем безразличии было бы для меня куда горестней, чем догадаться о мотивах твоего пыла. Если вначале твоя любовь и была хладнокровным расчетом, она скоро переросла в мощное влечение, и ни ты, ни тем более я уже не могли ему противиться. Плотское искушение, каковым я была для тебя поначалу, превратилось в не знавшую равных страсть, и единый огонь охватил нас обоих. С тех пор он никогда не затухал в глубине моего сердца, и питала его вся моя жизнь.

Видно, запасы привязанности, благоговения, постоянства и обожания, накопленные мной за время учения в Аржантейе, оказались неисчерпаемыми, ибо любовь, которую ты во мне зажег, их так и не истощила. Она заполнила все мое существо и для иного культа не оставила места. Я предалась тебе всей душой, Пьер! И ни страдание, ни разлука, ни жертвы и утраты, ни твое молчание, ни моя горечь, ни время, ни твоя смерть, ни приближение моей собственной — ничто не умерило неизменную и бессмертную страсть.

— Выпейте отвара пустырника, матушка, он полезен для сердца.

Не открывая глаз, аббатиса сделала отрицательный жест. Сестра Марг поджала губы. Она привыкла, что больные ее слушались. Иной раз ей случалось и силой заставить пациенток глотать целебные снадобья. Но на сей раз она не посмела настаивать.

Преподобная мать была не из тех, кому можно дать лекарство насильно.

Сиделка пожалела, что матушка Агнесса ушла с другими сестрами на вечернюю службу. Ясно, что от послушниц, что неустанно молились у ложа умирающей, толку не будет.

Приорша — давняя подруга аббатисы и к тому же племянница покойного мессира Абеляра — была единственной среди монахинь Параклета, кто еще мог как-то повлиять на ее железный дух.

Оставалось ждать. Служба недолгая, матушка Агнесса не замедлит вернуться.

Сестра Марг поставила лекарство на дубовый сундук у очага, помешала угли и бросила на них сухого розмарина. Она страдала от своей беспомощности, уязвленная и в самолюбии сиделки, и в дочерней привязанности к умирающей.

Со вздохом она подошла к ближайшему окну, приотворила его и вдохнула принесенный восточным ветром воздух, напоенный ароматом гвоздики и чабреца.

Дождь прекратился. Сестра Марг охотно прогулялась бы, как она любила, меж огородных гряд, простиравшихся перед ее взором до самых берегов Ардюзона, окаймленных шелестящим камышом. Она оглядела едва холмистый горизонт, где к монастырским лугам подступали леса, бросила взгляд на мельницу, деревянное колесо которой сверкало в лучах солнца в радужном облаке водяной пыли, и снова вздохнула. Никогда уже великая аббатиса не попробует первых вишен, не нарвет роз на могилу мэтра Абеляра и не велит садовнику-мирянину посеять шалфей или кервель! Как пусто станет с ее уходом! Элоиза была истинным средоточием всей жизни Параклета, и материальной, и духовной. Что будет после ее кончины?

Сиделка бесшумно прикрыла окно и, взяв четки, обернулась к лежащей. Встав в ногах постели и не сводя глаз с той, что по-прежнему ее не замечала, она приготовилась за нее помолиться.

В одном из писем я писала тебе: «И наше исступление, и час и место, ставшие его свидетелями, так глубоко запечатлелись в моем сердце вместе с твоим образом, что я вновь чувствую себя с тобой — в том же месте, в том времени, в том исступлении».

Не скрою — много долгих лет воспоминания о прошлом были для меня адом. Моя память с неизменной точностью сохраняла воспоминания о каждой встрече, каждом движении, каждом ощущении. Ни ежеминутный труд, ни жаркие молитвы, ни унизительные исповеди, ни беспрестанное умерщвление плоти — ничто не могло отогнать этих воспоминаний, так они были живы.

Но сегодня я могу без мучений, лишь с пронзительной нежностью, вспомнить свою девичью комнатку, которую занимала в юности в доме дяди Фюльбера.

Я вновь вижу себя за столом перед раскрытыми рукописями. Я чутко прислушивалась, ожидая твоего возвращения из кафедральной школы. Я любила самый звук твоих четких и быстрых шагов и наслаждалась сладостью ожидания. Я знала, что ты замрешь на мгновение в проеме двери, прежде чем она вновь захлопнется, закрывая нас в нашем раю.

Дядя доверял нам безмерно. Когда он впервые привел тебя ко мне в день, когда ты у нас поселился, он счел необходимым ненадолго остаться с нами и присутствовать при начале урока философии, который ты незамедлительно мне дал. Ученость твоих речей одновременно и нагнала на него сон, и убедила в твоей серьезности.

Дело в том, что он не видел твоего взгляда!

Подняв на тебя глаза, когда он представил нас друг другу, я поразилась выразительности твоего лица. Ты обращался ко мне с какими-то банальными словами, но твой взгляд выдавал самый жгучий интерес.

Несколько дней, однако, ты довольствовался этим языком и при этом заставил меня прилежно заниматься, ограничиваясь тем, что глядел на меня, как охотник из засады. Я же ждала и вместе с тем страшилась момента, когда твоя манера изменится. Меня охватывала сладостная тревога.

Заставляя меня томиться, ты выказал себя весьма тонким и искусным любовным стратегом, хоть и не был подготовлен к этому своей прошлой жизнью и получал со мной боевое крещение. Самый опытный мужчина не повел бы себя иначе. Было ли то смущение перед первым жестом, осторожность в виду возможного недовольства Фюльбера или ты попросту не решался увлечь в бездны страсти девственницу, каковой я была? Не знаю. Позже я забыла спросить тебя об этом. Мы были заняты делом, совсем не оставлявшим нам времени на взаимные расспросы…