Соня занимается Уильямом каждый день, после детского сада, кроме среды, а я забочусь о нем по средам — таким образом, Каролина понятия не имеет, как тяжело развлекать ее сына целый вечер. Благодаря сайту Urban-Baby.com я узнала, что доктор Каролина Соул — одна из немногих нью-йоркских акушерок (а возможно, единственная), которую никто не подменяет. Она всегда принимает роды сама, даже если они случаются в середине ночи, на выходных, рождественским утром, в любое время года — за исключением разве что трех недель в августе, которые она проводит с родителями в Нантакете. Получается, Каролина — очень хороший и всеми любимый врач, но при этом куда менее образцовая супруга. Хотя этот вывод я сделала самостоятельно. В те редкие выходные, когда не работает, не принимает срочные роды в клинике и не наблюдает за тяжелыми случаями, Каролина вынуждена проводить несколько часов в обществе Уильяма. Возможно, у нее больше сил, чем у меня. И она не меньше сына любит читать словарь от корки до корки и спорить над определениями. Может, ее, как и Уильяма, озадачивает тот факт, что промежуток времени между восходом солнца и полуднем мы называем «утро», а не как-нибудь иначе. Допускаю, они достают из ящика кухонного стола две одинаковые лупы и читают список ингредиентов на каждой упаковке, выискивая молекулы пшеницы, лактозы или, упаси Господи, частично гидрогенизированного растительного масла. Каролине должно это нравиться — или же она выдерживает не более получаса, а потом звонит Соне. В противном случае она ни за что не запретила бы нам искать спасение у телевизора.

Я редко жалуюсь, потому что, в конце концов, сама виновата. Разве хорошая мачеха не придумала бы множество увлекательных способов провести время? Например, сложить из кусочков сахара математически точную копию бобровой плотины или выращивать генетически модифицированных фруктовых мушек, чтобы научить их кататься на крошечных велосипедах. Иногда я жалуюсь маме, и она заставляет меня поклясться, что я никогда не выражу своего недовольства Джеку. Я ворчу, но доверяю ей. Моя мама сама была мачехой. Для меня это своего рода образец мачехи, не потому, что она преуспела в воспитании, а скорее из-за своего катастрофического, потрясающего, в чем-то даже романтического краха. Моя мама всю себя отдавала заброшенным, растущим без матери бедняжкам, дочерям человека намного старше ее, который убедил маму бросить колледж и выйти за него замуж. Мама посвятила жизнь заботе о Люси и Элисон, восьми и десяти лет. Она отвозила их в музыкальную школу и на фигурное катание, водила к дантисту, готовила ленч, стирала одежду, вывешивала лучшие контрольные работы на холодильник. Но девочки так и не изменили своего мнения о ней. Они презирали мачеху и неустанно напоминали ей об этом.

Обе испытали такое облегчение, когда мои родители после тридцати лет неудачного брака развелись, что с охотой признали свою роль в этом кошмаре. Люси сказала: «Твоей матери было нелегко заботиться о детях, которые ее знать не хотели». Потом спросила, сильно ли моя мама поправилась после развода, и поинтересовалась, не знакома ли я с новой подружкой отца. По словам Люси, она «просто потрясающая, очень красивая и такая стройная».

Поэтому я внимательно слушаю, когда мама говорит, что мне не следует жаловаться Джеку на усталость от Уильяма, хотя у меня от него голова раскалывается. Я утешаюсь нелепыми фантазиями о том, что однажды мы с Уильямом, как по волшебству, поладим, и в один прекрасный день заговорим на одном языке. Еще мое воображение дарит образ некой любезной молодой гувернантки, которая будет заниматься Уильямом по вечерам, а я смогу сходить в кино. Когда я трудилась на полную ставку, Уильям по средам отправлялся с Соней домой, а Джек забирал его после работы. Но потом я бросила работу, расписание поменялось, и Соня получила выходной. Нечестно лишать ее отдыха только потому, что мне трудно. Особенно с тех пор как я решила, что Джек никогда не узнает о моей нелепой, невероятной неспособности полюбить его сына.

— Знаешь, что такое «И-Бэй»? — спрашивает Уильям, прерывая мои мысли. Как обычно, вместо сна мы едим. Он болтает ложкой в миске с шербетом — обезжиренным, безлактозным. Уильям, если верить Каролине, не переносит лактозу. Он пьет соевое молоко и ест специальное мороженое.

— Да, — рассеянно отвечаю я.

— Папа моего друга Бейли продает всякие вещи на интернет-аукционе «И-Бэй».

— Хм.

— Бейли говорит, его папа берет всякие старые вещи и продает на «И-Бэй». Ну, все, что им не нужно. Старый велосипед или папины лыжи.

Я киваю, хотя почти не слушаю.

— Эмилия.

— Да, Уильям?

— Папа Бейли получает много денег на «И-Бэй». Очень много.

— Я за него рада.

— Ты когда-нибудь заходила на «И-Бэй»?

Я вздыхаю.

— Нет.

— А почему?

— Может быть, лучше просто попросить папу Бейли? Наверняка он не откажется продать старые лыжи, если они мне понадобятся.

Уильям хмурится.

— Нет, нет. Почему бы тебе самой не продать что-нибудь? Чтобы получить деньги, как папа Бейли. Разве у тебя нет старых вещей?

— Мы можем продать лыжи твоего папы. Или хотя бы одну. Как тебе это? Одна лыжа. Почти новая. И одна палка.

Уильям качает головой:

— Это глупо. Никому не нужна одна лыжа. Надо продать вещи ребенка.

Я молчу. Сижу за столом и стискиваю чашку с кофе так сильно, что она вот-вот треснет у меня в руках.

— Можно продать кроватку, — продолжает Уильям. — Кроватка стоит тысячу триста одиннадцать долларов.

Уильяму нравится знать, сколько стоят вещи.

— Если мы продадим ее на «И-Бэй», то получим две тысячи долларов. Или даже десять тысяч.

— Нет, не получим, — отвечаю я.

— Но это же «И-Бэй», — терпеливо объясняет Уильям. — Ты предлагаешь вещи, которые тебе не нужны, и получаешь за них много денег.

Я разглядываю его макушку. У мальчика светло-каштановые волосы, как у Каролины. Но если у матери они, сверхъестественно сияя, свисают до плеч — прямые, гладкие, никаких секущихся кончиков, — то Уильям вечно лохмат, с одной стороны волосы стоят дыбом, с другой лежат ровно. Волосы тонкие, между прядками просвечивает желтоватая кожа. У Уильяма, по словам Джека (точнее, Каролины), грудничковый дерматит, и нам приходится каждый вечер втирать ему в голову детский лосьон и причесывать его сначала щеткой, а потом гребнем, чтобы убрать отшелушившуюся кожу. Когда Джек об этом заговаривает, мне приходится стискивать зубы, иначе я непременно скажу, что мальчик уже слишком велик для грудничкового дерматита, у него всего лишь перхоть.

— Нельзя получить десять тысяч долларов за детскую кроватку, — говорю я.

— Можно продать еще и коляску. Спорим, за нее дадут пять тысяч.

— Уильям, «И-Бэй» — это не волшебство. Люди предлагают деньги за то, что им действительно нужно. Никто не даст пять тысяч долларов за… коляску, если можно купить новую всего за восемьсот. — Челюсть у меня так напряжена, что начинает болеть за ушами. Под черепом будто стягивается узел. — Наверное, ты не так понял папу Бейли. Или сам Бейли чего-то не понял.