— Откуда дровишки? — спрашивает вдруг знакомый голос. Обернувшись, я вижу Петровича. И не только вижу. Другие органы чувств тоже включаются в процесс опознавания. Например, обоняние.

— Из лесу, вестимо… — отвечает медсестра, проходящая мимо. Она несет большие хромированные цилиндры и, одарив нас улыбкой, быстро удаляется по коридору. Мы смотрим ей вслед.

— Отец, слышишь, рубит… — задумчиво говорит Петрович, — а я отвожу…

Он достает из кармана штанов конфету и предлагает мне. Я отрицательно качаю головой. Он, задумчиво глядя на меня, разворачивает карамельку и отправляет её в рот. Я вдруг понимаю, что слово «карамелька» только что неожиданно выскользнуло из черной пустоты в моей голове и теперь уже навсегда зацепилось крючками-буковками где-то в мозгу, готовое в любой момент соскользнуть на язык. Я даже чувствую вкус карамели во рту: секундное ощущение сладкой слюны и (ЩЕЛК!) все исчезло. В руках странное покалывание, как будто я отлежал их во время сна. Петрович, перекатывая конфету во рту и причмокивая, вдруг наклоняется поближе и тихо сообщает:

— Гапонов в реанимации.

Я несколько раз сжимаю и разжимаю левую ладонь: она зудит, и я чешу её пальцами.

— К деньгам, — говорит Петрович. Он перекатывает конфету во рту.

— Возникает другой вопрос, — после долгой паузы продолжает он, — на фуя тебе деньги?

Я знаю, зачем бы мне пригодились деньги. Я бы купил себе компьютер, как у Ярика, друга Юры. Ярик — молчаливый парень с длинными, абсолютно белыми волосами. Иногда он приносит свой «лэптоп», и они с Юрой устраивают в сети побоища. Здоровская вещь, этот «лэптоп». Такой… прохладный, матовый, приятный на ощупь… не знаю как сказать. Но… Даже если бы у меня были бы деньги, зачем он мне? И как бы я его купил? Меня ведь никто отсюда не выпустит. На каждом из трёх входов дежурные медсёстры и охрана комплекса. Центральный — для посетителей, приемное отделение — для пациентов (там, скорее всего, и сгружали меня), и третий — для экстренных вызовов. Как-то я побывал там: огромный ангар с воротами высотой в два этажа. Гигантские створки были закрыты, но за ними угадывалось низкотемпературное злобное давление. Это чувствовалось даже в помещении, где стояло несколько странных для меня механизмов. Как потом пояснил мне Юра, я видел снегоходы, специально оборудованные аэросани и гусеничные вездеходы — все они были с красными крестами, все они принадлежали к клану, правящему в этой вселенной. В моей вселенной.

Ко всему прочему есть еще один выход: на самой вершине мира, на крыше. Там находится посадочная площадка для вертолета отделения интенсивной терапии. То есть реанимации. Иногда в безветренные дни или ночи можно услышать его стрекотание и даже, если повезет, увидеть.

В отделении интенсивной терапии лежит себе сейчас Гапонов, подключенный к аппарату, который — пип… пип… пип… — показывает, что он жив, но в сознание прийти не может. Сердце работает — мозг нет. Ай-яй-яй.

Этой же ночью я проснулся оттого, что мои ладони чесались. Они не просто зудели — они зудели так сильно, что невозможно было удержаться и не почесать их. К деньгам? Я скреб их ногтями, тер об одеяло и о пижаму — ладони краснели в свете недалеких наружных источников света, но чесаться не переставали. И увлеченно борясь с этим отвратительно-сладостным зудом, я вдруг понял, что разбудила меня не эта неожиданная чесотка. А мысль, которую я, увлеченный трением и чесанием, не сразу распознал в своей голове. Она (мысль) как бы все время стояла вне круга, который отбрасывал прожектор моего внимания. Но потом быстро сделала шаг и оказалась в зоне визуального контакта. Мысль была простой и странной: мне обязательно нужно побывать в реанимации. Зачем? Неизвестно. Но обязательно нужно. Зуд прекратился так же резко, как и начался. И я, оставив в огромном пустом пространстве, называемом моей памятью, полученную информацию, попытался уснуть. Кстати, постепенно пустота в моей голове переставала быть этой самой пустотой. Появлялись крючочки, на которых вывешивались знания, полученные мною — здесь хранятся имена медсестер, названия предметов и номер моей палаты. Здесь же на отдельном крючочке, особняком от всех, висит слово «карамелька» — непонятный пришелец из черной глубины, всплывший как подводная лодка без опознавательных знаков, и здесь же — мысль о том, что мне обязательно нужно побывать в реанимации. Проинспектировав все это, я провалился в глубины глубин. Я спал без снов.

* * *

Следователь Сергеев появлялся в нашем отделении дважды: первый раз снимал отпечатки с моих пальцев, фотографировал меня в фас и профиль и осматривал всего с ног до головы в поисках татуировок. Второй раз он приехал сообщить, что ничего обо мне разузнать не удалось. Он задавал вопросы, многие из которых были мне непонятными, записывал мои однообразные «не помню» на диктофон и пытливо заглядывал в глаза. Это было пару месяцев назад. Теперь он снова появился в коридоре отделения — белый халат накинут на добротный серый костюм, туфли спрятаны в специальные чехлы. Это для стерильности. Вид у человека в этих зеленоватых чехлах — комический. Сергеев понимает, что это дополнение к гардеробу делает его смешноватым в глазах медсестер, и я отчего-то чувству его состояние. Следователь, слегка помахивая черным чемоданчиком, входит в кабинет к заведующему. Через минуту туда по очереди начинают вызывать всех пациентов отделения. Вскоре выясняется — ищут того, кто отправил Гапонова в реанимацию. Оказалось, никто ничего не видел и не слышал. И я тоже сообщаю Сергееву в присутствии заведующего Николая Степаныча, что спал как убитый и не в курсе. Сергеев протягивает мне ручку:

— Распишись в протоколе…

Я беру её в руку и тупо гляжу в бумагу:

— Что писать?

Сергеев пару секунд смотрит на меня. Потом поворачивается к Николаю Степанычу:

— Действительно, раз он не помнит своего имени… Как вы его называете? Надо бы чего то придумать… Как там в детдомах: Найденов, Кукушкин?

— Его тут называют Дровосек, — заведующий хмыкает. — Васильев придумал…

— Почему Дровосек? — у Сергеева недоумевающее выражение лица.

— Ну сказка… Элли, Страшила, Железный Дровосек… Помните? Желтая дорога, Изумрудный Город.

— А-а-а… — протянул Сергеев с тем же выражением на лице. — Понятно… Но фамилию какую-нибудь надо придумать…

— Об этом не нам беспокоиться… Здесь он «пациент из палаты № 417, тот, который ни хрена не помнит и лежит у окна, как заходишь, слева». Так его обозначают медсестры. Вылечим — дальше не наша забота.

Я слушал, о чем говорят врач и милиционер, а сам внимательно смотрел на свою руку — она знала, как держать самопишущее перо.

После того как Сергеев ушел, я стащил у дежурной медсестры карандаш, заперся в туалете, взяв стопку каких-то старых бланков. Я нашел незаполненную страницу, занес карандаш над ней. Прошла минута. Я знал, что моя рука напишет мне что-то — букву, слово, имя — хоть что-нибудь. Я ждал, что рука нацарапает мне письмо из прошлого, где я прочту себя. Я даже приложил грифель к бумаге — ………………………