– Ничего. Наблюдайте, следите. Зафиксируйте для меня ее перемещения, любимые занятия. Попробуйте вызвать на откровенный разговор, но не напирайте. И поищите еще какие-нибудь ее записи. Любые. Особенно то, что касается этого Артема. Ладушки? – Врач давал уже активно понять, что прием окончен.

Миша дергано и как-то неуклюже напялил ветровку и вышел. Затем вернулся – забыл барсетку и ключи от машины. И снова, не переставая кивать, пятился по-рачьи к выходу. Он был таким смешным в этой своей нелепой заботе о наркоманке. Но деньги есть деньги. А доктор привык выполнять свою работу хорошо. Всегда.

Словосочетание «родительский авторитет» утратило для меня фактический смысл где-то в тринадцать лет. Не могу сказать с уверенностью, что до этого он сильно для меня был важен, но... С тринадцати лет я не считала, что мои родичи могут мне сообщить что-либо, заслуживающее прослушивания. Наверное, такое отношение образовалось под воздействием криков окружающих:

– Какая у вас умная девочка!

– Наверное, она далеко пойдет!

– Надо же, такие взрослые рассуждения! Прямо на удивление!

Все восхищались, когда я с серьезностью разглагольствовала над своим будущим и смыслом жизни.

– Я хочу стать врачом. Я понимаю, это нелегкий труд, но мне кажется, что очень подходит моей натуре. Мне бы хотелось делать что-то полезное для общества. И для людей. Ведь жизнь окажется бессмысленна, если я только и буду думать о деньгах и личном счастье. – Вот такие опусы, бред собачий. Мне удавалось тонко чувствовать настроение окружающих и мастерски под него подделываться. Например, моя мамуля мечтала о дочери-враче. Отсюда и результат. Как в ресторане – поем то, что заказывает щедрая публика. А сейчас для нашего дорогого друга Горы из солнечного Азербайджана звучит эта песня! А поскольку я выдавала эти розовые мечты лет с двенадцати, изменяя иногда только направление моих жизненных устремлений (учителем, юристом, журналистом и далее по списку учебных заведений) в соответствии с потребностями публики, все вокруг твердили мне и родителям, что их детку непременно ждет блестящее будущее. Я не сопротивлялась, но вот только к началу переходного возраста понимание термина «блестящее будущее» у меня радикально изменилось.

– Ты хочешь быть врачом?

– Да-да, точно, – отвечала я, но про себя думала: конечно-конечно. Вот только разбегусь и всех вылечу. На самом деле я не сомневалась, что меня ждет удивительное будущее, но связывала его с чем-то неуловимым, как дуновение ветра. Ни понять, ни сформулировать я не могла. Как можно описать радость от бьющего в лицо свежего ветра или мокрого дождя? Что можно прочитать в шорохе листьев? Какие обещания любви и счастья можно передать словами?

– Какая-то она у нас ранняя. Надо быть с ней теперь повнимательнее! Как бы чего не вышло! – закудахтали мои предки, когда увидели, что у меня выросла грудь. Я сама еще ничего не понимала и не знала, но они уже все решили и перестали мне доверять. Переходный возраст, мать его.

– Алиса, будь, пожалуйста, дома в восемь часов, – строго и холодно выдала мама как-то. Это мне-то, которая уже так привыкла к свободе и доверию. Да я с десяти лет сама решала, во сколько мне приходить домой. Восемь часов – это бред!

– Но почему?

– По кочану! – рявкнул папа. Не мог же он и в самом деле сказать мне, что боится стать дедушкой.

Поскольку они так и не объяснили своих мотивов, свалив все на общую экологическую обстановку в столице после восьми вечера, мое понимание родительского авторитета сильно пошатнулось. Я перестроила свой график и принялась слушать ветер сразу после школы, а уроки делала по вечерам. Или не делала вообще. А чего напрягаться, если я и не напрягаясь учусь на четверки-пятерки? Если нужный параграф по географии я выучиваю за пять минут до урока?

– Чем ты занимаешься? Где тебя носит?

– Какое тебе дело? Я же являюсь к восьми.

– Я тебя вообще никуда не пущу, если не объяснишь, где ты ходишь и чем занимаешься!

– Да ничем я не занимаюсь!

– Ну конечно. От тебя можно ожидать чего угодно!

– Я просто гуляю.

– Но почему ты не гуляешь с подружками? Почему к тебе никто не заходит?

– Мне с ними скучно. С ними не о чем говорить.

– Да о чем ты хочешь говорить? Что у тебя вообще в голове происходит? – не переставали меня бомбардировать родители. Но они не заслужили звание «достойных доверия», и я молчала.

Наверное, я их этим сильно пугала, так как принято считать, что замалчивают плохое. Но я просто не желала никого пускать внутрь себя. Никого, не только их. Наверное, я его стеснялась – внутреннего мира своего, странного и нелепого. Мои одноклассницы и одноклассники были тайной за семью печатями. Они хотели новый костюм, американские джинсы, новую косметику «Пупа». Хотели всего, что может дать перестройка. Для меня ветер горбачевских перемен был духом свободы. Всем вокруг разрешали все. Все пути вдруг оказались открыты, что меня потрясло после пионерских рамок. Я просто тащилась от собственного права ходить в школу в драных штанах, мешковатых свитерах и ботинках на шнуровке. После отвратительных коричневых платьиц, выпячивающих мою слишком большую для подростка грудь, я хотела носить только самую мешковатую из возможных вариантов одежду. После платьиц и после того, как какой-то незнакомый старшеклассник зажал меня в углу за туалетом и принялся больно и противно хватать за грудь, приговаривая: «Какая большая девочка», – после этого я несколько дней шарахалась от старшеклассников и старалась не выходить на перемену из класса. Но вот права снять это нелепое платьице у меня не было. Как и права прийти на физкультуру в закрытом спортивном костюме. Нет, положено ходить в черных шортах-трусах с белой футболкой – ходи! Подумаешь, что трясется грудь. А нехрен было такую отращивать. Надо было меньше капусты есть. В общем, из-за моего раннего полового созревания я наслушалась много, будь оно неладно. Так что, когда нам сообщили, что школьную форму отменили, я первая приперлась в наряде городского отребья. Уж в нем было невозможно определить, есть ли у меня грудь.

– Алиса, если ты еще хоть раз явишься в школу в таком виде, я поставлю вопрос об исключении тебя из пионеров! – брызгала слюной завуч. Как напугала! На всех углах города шептались о Солженицыне с его ГУЛАГом, о преступлениях коммунистов. И даже о самом Сталине, в том смысле, что он таки не был ангелом на земле.

– Если вам нужно мое заявление о выходе из пионеров, оно ляжет к вам на стол ровно через три минуты! – заявила я и перестала носить в школу сменку. Вид грязных замусоленных мешков с ботами меня давно бесил.

– Мы перестанем пускать тебя в школу! – пугали меня. Но пускать не перестали. И вообще, как-то через пару месяцев попривыкли и оставили в покое.

Училась я хорошо, не скандалила. Только по истории отечества получила трояк, так как имела наглость выдавать в эфир новый взгляд на эту самую историю.