Заплатив, я выхожу из парикмахерской. Не в силах удержаться, опять провожу рукой по стриженому затылку, верчу головой, которая ощущается легкой, почти что обнаженной. Я чего-то жду. Возможно, что появится радость или волнение, или внезапные угрызения совести. Но ничего не появляется. Только слова. В голове без остановки крутится: «ничего не изменилось»! И я киваю, потому что это правда.

Я плюхаю шампунь в корзинку. Руки хватаются за руль пестрого велосипеда, правая нога перемахивает через седло. Сделав глубокий вдох, рывком трогаюсь с места. Ноги словно сами по себе нажимают на педали, я не могу их остановить. И это притом что дыхание становится все чаще, а глубоко в душе что-то все сильнее сжимается. Все во мне кричит: ты едешь не туда! Мне хочется уехать далеко-далеко, а не домой.

Страх. Это страх. Но ужасен не страх сам по себе. Нет, страшнее всего, когда не знаешь, чего боишься. Когда он просто есть и обнимает тебя, как старый друг, – сковывая, вместо того чтобы защитить.

Домой я приезжаю вся в поту, сжимая руль с такой силой, что сводит пальцы. Мне не пошевелиться, не отделиться от велосипеда и не войти в дом. Несколько часов назад идея нового «Я» виделась каким-то откровением, искрой мятежа. Вообще искрой чего-то.

А теперь? Теперь все кажется ошибкой. Так, словно ко всему чужому, что окружает меня, я добавила еще частицу. И нет, ничего прежнего, хорошо знакомого из этого не получилось.

Увещевая саму себя, я на секунду крепко зажмуриваю глаза, пока не становится больно.

Ты сможешь. Тебе нужно лишь ставить одну ногу перед другой, Ханна. Медленно, шаг за шагом. Сперва отпусти велосипед. Ты же знаешь, что умеешь ходить, ты знаешь, как это делается. Тебе нужно дойти до двери всего несколько метров и открыть ее. Ты уже делала это, ты сможешь. Ты зайдешь…

Тяжело вздохнув, я открываю глаза, а рука еще крепче вцепляется в руль велосипеда. Становится жарче, все сверкает на солнце, ослепляя меня, небо ярко-голубое и ясное, нигде ни облачка.

Даже если бы я могла говорить, то не смогла бы объяснить, зачем сделала это. Маленькая искорка еще живет во мне, я ощущаю ее где-то в отдаленных закоулках души, но ее не хватает. Потому что ни ей, ни мне не ясно, к чему она здесь и против чего мы восстаем: против смерти Иззи? Против отца? Против чувства вины? Этой жизни? Неважно, что это, но искра всего лишь искра. И она слишком слаба, чтобы бороться с тем, с чем мне надо бы бороться. Она не внесет меня в дом, не подвигнет заговорить, а моего отца – понять, какую боль мне причинил. И уж Иззи ей точно не вернуть.

– Наконец-то! Где ты была? Мы беспокоились! Мы…

Я, полностью погруженная в свои мысли, ни на сантиметр не сдвинулась с места, и в это время открывается большая матово-белая входная дверь под красиво изогнутым навесом. Отец, не договорив фразы, резко тормозит, застывает как вкопанный, пристально глядя на меня. Рот у него непривычно открыт, глаза вот-вот вылезут из орбит, а в лице – ни кровинки. Я ожидала, что он станет кричать, придет в бешенство, будет ругаться. Не думала, что он будет молчать. Секунды проходят, а мы просто смотрим друг на друга. В это мгновение я понимаю, что изменила далеко не только прическу. Возможно, и вовсе не то, что хотела.

– Она здесь? Что-то случилось? – к нам присоединяется мама, останавливается, чуть не поскользнувшись, рядом с папой. Глаза ее ищут и находят меня, она подносит руку к губам, и я вижу, как у нее под мятного цвета топиком порывисто вздымается и опускается грудь. Все мы несколько секунд молчим. Я сглатываю тяжелый ком в горле, на глаза наворачиваются слезы. Из упрямства, от ярости и – черт побери – просто потому, что я ничего тут не могу поделать и изменить. Сквозь пелену я вижу, что мама уже давно не сдерживает слез и громких рыданий. Она первой выходит из ступора, просто разворачивается и бросается назад в дом, в то время как отец остается стоять как скала. Несокрушимо.

Если бы так…

Рот у него закрывается и открывается. Он тоже разворачивается и без единого слова уходит, оставляя меня одну. Оттого что он отвернулся от меня, что так смотрел и ничего не сказал… мне намного больнее, чем я могла предположить.

По спине течет пот, волоски на затылке липнут к коже. Я целую вечность стою столбом под жгучим солнцем, глядя на дверь, но в ней так никто и не появляется. Наконец мне удается один за другим отлепить затекшие пальцы от руля. Со стороны ладони они красные, с вмятинами от ручек. Поморщившись, я слезаю с велосипеда, чтобы докатить его до стены дома. Вообще-то я собираюсь прислонить его там аккуратно, ведь все такое новое, но в последнюю секунду просто швыряю его, потому что все это для меня ничего не значит. Потому что от этого становится легче! Потому что тишины мне больше не вынести, как и громкого биения сердца, что сопровождает меня повсюду, как фоновая музыка. Велосипед ударяется о стену, скользит вниз и, громко сигналя звонком, с грохотом валится на землю. Я расправляю напряженные плечи, ощущая в них каждую мышцу, и захожу в дом.

Нужно было пойти наверх, в свою комнату, но вместо этого ноги несут меня на кухню. Мне нечем дышать, воздух в доме словно сгустился.

Шаги мои делаются все более мелкими и робкими. Обхватываю себя руками, губы плотно сжаты. Через мгновение я уже стою в дверном проеме кухни, вижу родителей и чувствую, как накатывает дурнота. Мама сидит на одном из кухонных стульев кремового цвета за новым круглым деревянным столиком. Тело ее сотрясается, она вся дрожит. Она опирается на деревянную столешницу локтями, те уже совсем красные, руки отчасти закрывают лицо, губы искривлены, и я вижу, как по лицу ее наперегонки бегут слезы и, спрыгивая с подбородка, приземляются на стол. Волосы у нее выбились из косы, лямка топика сползла с плеча. В этой картинке так много неправильного, что я даже не знаю, с чего начать. Папа пытается поддержать ее, обхватив, гладит по спине и голове. Он белый как мел, но лицо не выдает никаких чувств.

Пространство один за другим заполняют громкие всхлипы, отражаются от стен и множатся до бесконечности. Кухню заливает солнце, и я думаю, не издевается ли оно над нами.

Я хочу шагнуть вперед, хочу обнять маму и попросить прощения, но замираю на месте. Я не двигаюсь, потому что меня настигает взгляд отца. Этот взгляд, он такой же, как у меня. Такой же когда-то был и у Иззи.

Он резко встает, его стул падает, грохоча по кафельному полу, а без папиной поддержки теряет равновесие и мама. Она пошатывается. В три больших быстрых шага он оказывается рядом со мной, кричит что-то мне в лицо, а затем поднимает руку. Я, вздрогнув, отшатываюсь назад. Мне страшно. У меня перехватывает дыхание.

Взгляд его полон боли. Он борется с собой. Я выдерживаю его взгляд, и на какое-то мгновение мне даже хочется, чтобы он ударил.

Но он этого не делает. Вместо этого он возвращается, стукнувшись о стол, непрерывно проводя рукой по волосам и лицу, встречает печальный, тусклый взгляд мамы. Я слышу, как он плачет. Впервые в жизни я слышу, как он плачет. Он не позволил себе этого даже на похоронах Иззи или когда ему сказали, что Иззи не выжила. Так, словно в нем окончательно что-то сломалось, и я знаю, что виной этому я.