– Тут для меня нет полной ясности, ведь это военная тайна.

– Бедняжка Барбара принимает в Мэлфри эвакуированных.

– Какая ужасающая новость! Милый сонный Мэлфри… Как представишь себе детей из Бирмингемской школы-интерната в изысканом резном антураже Гринлинга Гиббонса… Что за ерунда, Синтия! Вам известно, что я менее всего склонен делать скоропалительные прогнозы, но думаю, что как аксиому можно принять одно: авианалетов на Лондон не будет. Немцы не посмеют перейти линию Мажино, а случись это, Франция все равно выстоит. Что же касается нас, то немецкие авиабазы расположены слишком далеко, чтобы с них атаковать нашу территорию. Но если это все же произойдет, СБР в два счета очистят от них небо.

– Джо, – сказала леди Сил, когда они, оставшись одни, сидели за кофе. – Я хочу поговорить с вами о Бэзиле.

Как часто за прошедшие двадцать лет слышал сэр Джозеф эти веские слова, произнесенные с самыми различными модуляциями голоса в зависимости от настроения, но всегда и неизменно служащие прелюдией не то чтобы к скуке, а скорее к понижению градуса и содержательности разговора. Лишь во время этих исполненных материнской заботы консультаций Синтия утрачивала статус отличной собеседницы, лишь тогда она, переставая давать и дарить, требовала, как казалось, определенной налоговой платы за сокровища своей дружбы.

При желании сэр Джозеф мог бы вычертить график частоты и накала их бесед на эту тему. На графике этом отобразился бы уверенный подъем, начинавшийся где-то в детской и проходивший через все школьные годы и вплоть до университета, когда сэр Джозеф призывался в качестве аплодирующего свидетеля замечательных плодов раннего развития Бэзила.

В те дни он воспринимал Бэзила таким, каким тот и выглядел, – блестящим и во всех отношениях прекрасным юношей, которому грозит опасность порчи. Затем, к концу второго года пребывания Бэзила в Баллиол-колледже, произошел ряд сейсмических толчков, вызвавших у Синтии Сил либо немое недоумение, либо вспышки горести. Далее разразилась первая катастрофа, а непосредственно за ней умер Кристофер. Начиная с этого времени и в течение пятнадцати лет, линия графика то, ныряя, опускалась вниз, то вздымалась на головокружительную высоту в зависимости от количества совершенных Бэзилом беззаконий, то достигавших предела, то падавших в трясину обыденности; при этом со временем наметилась обнадеживающая тенденция к сокращению количества падений, о чем свидетельствовал тот факт, что вот уже полгода о мальчике ничего слышно не было.

– А-а, – произнес сэр Джозеф. – О Бэзиле… – По выражению лица хозяйки дома он старался угадать, что от него потребуется: проявить критичность, сострадание или рассыпаться в поздравлениях.

– Раньше вы так часто помогали нам.

– Пытался помочь, – сказал сэр Джозеф, тут же воскресив в памяти длинный перечень неудачных попыток повлиять на судьбу Бэзила. – У мальчика столько славных качеств.

– С утра я так воодушевилась, думая о нем. А то в последнее время меня стали терзать сомнения, удастся ли вообще куда-нибудь пристроить Бэзила.

Он ведь такой особенный и ни на кого не похожий. Но эта война, как кажется, снимет с нас груз ответственности. В войне каждому найдется место, каждому, если он мужчина. Непохожесть Бэзила, его индивидуальность – вот в чем всегда была загвоздка. Вы это сами часто повторяли, Джо. А во время войны непохожесть, индивидуальность роли не играют. На фронте все просто мужчины, не так ли?

– Да, – неуверенно подтвердил сэр Джозеф. – Да. Индивидуальности Бэзилу не занимать, это уж точно. Ему ведь уже тридцать пять или тридцать шесть, да? Не многовато ли для новобранца?

– Глупости какие! В прошлую войну и сорокапяти-, и пятидесятилетние шли рядовыми на фронт и воевали ничуть не менее храбро, чем все прочие. Кстати, я хотела попросить вас переговорить с высшими чинами гвардейской пехоты и подобрать полк, наиболее ему…

За эти годы Синтия не раз подступалась к нему с трудновыполнимыми просьбами относительно Бэзила. Но эта просьба, прозвучавшая так легко и как бы вскользь, показалась сэру Джозефу одной из самых неприятных.

Но он был старым верным другом, человеком действия и – более того – тертым, жизнь, посвященная общественному служению, хорошо научила его различным уловкам и способам уходить от выполнения долга. «Конечно, дорогая Синтия, обещать я пока ничего не могу…»

Анджела Лайн возвращалась поездом с юга Франции. Обычно в это время она отправлялась в Венецию, но в этом году, когда только и разговоров было, что об этой нудной международной политике, она застряла в Каннах и оставалась там до последнего и даже позже. Знакомые французы и итальянцы утверждали, что война невозможна, утверждали уверенно до заключения пакта русских с Гитлером и уверенно вдвойне после заключения пакта. Англичане же говорили, что война будет, но не теперь. Одни только американцы чувствовали, что назревало, и знали точно, когда это разразится.

Сейчас она ехала в непривычно некомфортных условиях по бурлящей, сдвинувшейся с места, пришедшей в движение стране, готовой действовать, руководствуясь суровыми заповедями: «Il faut en finir»[8] и «Nous gagnerons parce que nous sommes les plus forts»[9].

Это было утомительное путешествие, поезд опаздывал уже на восемь часов, вагон-ресторан отцепили во время ночной стоянки в Авиньоне. Анджеле пришлось делить двухместное купе со служанкой и считать, что ей еще повезло, так как некоторые из ее знакомых вообще выехать не смогли, – остались ждать, пока дела хоть как-то наладятся и им выпадет случай, потому что пока никакие предварительные заказы, никакое бронирование ничего гарантировать не могли, а французы, похоже, отбросили всякую галантность, засунули ее в долгий ящик и перешли к откровенным выражениям вековечной враждебности.

На столике перед Анджелой стоял стакан воды «виши». Она потягивала из стакана, глядя на проплывавший за окном пейзаж, каждая миля которого говорила о том, что жизнь здесь меняется бесповоротно.

Голод и бессонная ночь делали Анджелу слегка рассеянной, отстраненной, словно уводя прочь от реальности, и ум ее, обычно такой быстрый и упорядоченный, теперь работал как бы в такт движению поезда, который то начинал трястись и качаться, поспешно наращивая скорость, то еле плелся, словно вслепую нащупывая путь от станции к станции.

Проходивший мимо открытой двери купе незнакомец мог беспрепятственно разглядывать Анджелу на предмет ее национальности, прикидывая, кто она такая и кем является в этом мире, и заключить в конце концов, что, должно быть, она американка, приехавшая закупать готовое платье для какого-нибудь модного торгового дома, рассеянность же ее вызвана тревогой за закупленные модели, беспокойством о том, как перенесут они тяготы пути по военным дорогам.

Одета дама в традициях высокой моды, но скорее напоказ, чем для того, чтобы прельщать, и, похоже, ни одна часть ее туалета, ни один предмет, который может содержаться в несессере из свиной кожи над ее головой, не являются выбором мужчины и не предназначены для его глаз. Ее красота была совершенно индивидуальной, Анджела явно не принадлежала к тому типу женщин, что станут гоняться за модной новинкой, желая приобрести ее в те безумные недели, что отделяют первое появление модели от того момента, когда дешевые копии заполняют рынок. Ее личность являлась как отражением, так и отрицанием последовательной череды модных тенденций. И все это было стянуто в ней в тугой узел, с годами становившийся все крепче и все яснее и четче ее характеризовавший.