Смертельно бледных королей

И рыцарей увидел я.

Вроде бы нас ничто друг с другом не связывало: ни среда, ни образование, ни общие знакомые. Я родился и вырос в Сент-Луисе, штат Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью, и хотя он сделал все, чтобы обеспечить мне лучшее образование — „Мой сын не будет всю жизнь заглядывать людям под подошвы“, — все же я оставался неисправимым провинциалом. Когда мне говорят о Чилликоте, Колумбии и Сиу-Фоллс, эти названия западают мне в сердце. Я изучал экономику в Вашингтонском университете и в возрасте двадцати четырех лет нашел должность в торговом отделе фирмы „Мидвестерн Кемикал Билдинг“ в Фергюсоне.

В возрасте тридцати одного года я занимал пост младшего руководителя, носил серые костюмы и темные носки, и со мной всегда была свеженькая „Форчун“ в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была из уважаемой, но не слишком богатой семье, осевшей в Салеме, штат Массачусетс, единственной дочерью и в то время уже единственным ребенком. Старательные воспитатели немного по-старосветски приучили ее к зажиточности, даже определенной утонченности. Вот такая местная Вивьен Ли. Джейн любила антикварную мебель, картины американских примитивистов и одеяла домашнего шитья, но у нее самой не было времени на шитье, и она очень мало что носила под платьем, а когда выходила в сад, то из принципа надевала французские туфельки на высоком каблучке и по щиколотки погружалась в грязь между грядками с капустой.

— Черт побери, должна же я быть хорошей хозяйкой, — повторяла она, когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в густую жижу. — Но у меня почему-то нет к этому никаких способностей.

На Новый Год она пыталась приготовить „джека-попрыгуна“, традиционное южное блюдо из ветчины и фасоли, но вышло что-то напоминающее красные резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она подняла крышку кастрюли, мы оба смеялись до слез, ведь в конце концов в каждой благополучной семье подобное так и должно кончаться. Однако потом, когда мы уже лежали в постели, она сказала:

— Есть такая примета, что если на Новый Год не подашь „джека-попрыгуна“, то потом весь год будут сплошные неудачи.

Она была не так безнадежна, как Хонни из кантри-песенки, которая разбила автомобиль и голосила над тающим снегом, но вы наверное поймете, что песенка „Хонни“ не относилась к числу моих любимых. Когда потеряешь близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерное значение сентиментальной чуши.

Все закончилось на мосту через реку Мистик под конец февраля, в слепящую снежную метель, когда Джейн возвращалась домой после визита к родителям в Дедхэм и затормозила перед кассой оплаты проезда по мосту. Молодая темноволосая женщина на шестом месяце беременности за рулем желтого „мустанга“ каплевидной формы. В грузовике, который ехал за ней, подвели гидравлические тормоза. Грузовик весил семнадцать тонн и был гружен стальными трубами, предназначенными для ремонта канализационной сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком надело на руль „мустанга“.

Мне позвонили, а я весело прокричал: „Алло!“. Тогда мне и сообщили, что Джейн мертва, и всему пришел конец.

Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в „Мидвестерн Кемикал Билдинг“ и переехал в Грейнитхед. Джейн желала покоя. Она тосковала по покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по детям и по Рождеству в кругу семьи, по тому спокойному счастью из песенок Бинга Кросби, о котором давно забыли современные обитатели больших городов Америки. Я протестовал, объясняя, что я — на пороге карьеры, что я нуждаюсь в признании, деньгах, сауне и дверях гаража, открывающихся на мой голос. А она сказала на это:

— Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе обременять себя всем этим?

И поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что у нас теперь больше вещей — часов, столиков, кресел-качалок — чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я паниковал при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.

Когда я просил об отставке, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал снова, затем осмотрел его со всех сторон, чтобы окончательно убедиться в его существовании. Потом сказал:

— Джон, я принимаю твою отставку, но позволю себе привести цитату из Горация: „Изменяются небеса, но не души, плывущие через океан“.

— Да, мистер Кендрик, — бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку „Шивас Регал“, прежде чем вернулась Джейн.

— Ты уволился, — заявила она, нагруженная покупками, которых мы уже не могли себе позволить.

— Я дома и я пьян — значит, я сделал это, — ответил я.

Через шесть недель мы уже переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был по горло сыт ветром, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: с него было довольно морозных зим и обилия моллюсков, и он переехал на юг, снял жилье в Форт-Лодердейле.

Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой банковский счет стал еще более жалким, мы сняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие окна фасада выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную грейнитхедскую ведьму и где в 1775 году британские солдаты застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку „Морские сувениры“ (хотя мать Джейн в качестве альтернативного названия предложила „Лом и рухлядь“) и открыли ее с гордостью, истратив перед этим море темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.

Ну что ж, богачами мы не стали, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина. Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно, она хотела детей, но не прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным образом появятся на свет.

За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал несколько важных для себя открытий. Прежде всего, я открыл, что любовь действительно существует, и твердо убедился в том, что до сих пор я не понимал и не знал этого.

Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я и терпимости. В то время отец Джейн относился ко мне как к какому-то безымянному мелкому клерку, которого он вынужден развлекать на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, а мать Джейн буквально содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, едва я, забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: „Будет ли твой муж пить чай?“, хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала: