Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сохранять хладнокровие в критических обстоятельствах было для него не только жизненным принципом, не только отличительной чертой воспитанного человека, но искусством, почти религией.
— Слезами горю не поможешь. Присядьте. Успокойтесь.
Цейтлин увидел, что Лала глубоко вздохнула, коснулась волос, расправила платье, села, сцепив руки и явно пытаясь прийти в себя.
— Вы кому-нибудь еще об этом говорили?
— Нет, — ответила Лала, чье лицо сердечком с хрустальными слезами на глазах показалось Цейтлину необычайно привлекательным. Только ее высокий голос немного портил общее впечатление. — Но Пантелеймон знает.
Цейтлин обошел стол, сел и дернул бархатный шнур звонка.
Явилась горничная, расторопная крестьянская девушка с характерным для выходцев из Малороссии курносым носиком.
— Люда, вели Пантелеймону помыть автомобиль, — приказал Цейтлин.
— Слушаюсь, барин, — ответила она с легким поклоном и удалилась: простой деревенский люд по-прежнему кланяется своим хозяевам, подумалось Цейтлину, а городская челядь только знай себе посмеивается.
Как только за Людой закрылась дверь, Цейтлин устроился в своем кресле с высокой спинкой, вынул зеленый кожаный портсигар с золотой монограммой и рассеянно достал сигару.
Поглаживая завернутые в трубочку листья, он отрезал бечевку и поднес сигару к носу, провел по усам, коснулся губ. Потом, сверкнув своими запонками, он взял серебряную машинку для обрезания сигар и отсек кончик. Медленными и чувственными движениями он подбросил сигару между указательным и большим пальцами, повертел ее, как палочку дирижера военного оркестра. Потом вставил в рот, поднес инкрустированную камнями серебряную зажигалку в форме ружья (подарок военного министра, по заказу которого он производил деревянные рукояти для ружей русских пехотинцев). Запахло керосином.
— Calme-toi[3], миссис Льюис, — обратился он к Лале. — Нет ничего невозможного. Несколько телефонных звонков, и Сашенька будет дома.
Но под этой маской самоуверенности сердце Цейтлина трепетало: его единственное дитя, его Сашенька сейчас в тюрьме. При одной мысли о том, что к ней прикасаются жандармы или хуже того — преступницы, возможно, даже убийцы, у него закололо в груди от стыда, какой-то растерянности и чувства собственной вины, но последнее он вскоре выбросил из головы. Этот арест — либо какая-то ошибка, либо результат интриг конкурентов, но терпение, связи в высоких сферах и щедрые взятки все поправят. Он улаживал и не такие дела, как освобождение невинной девушки: провинциальный еврей, он поднялся до своего нынешнего статуса в Петрограде, получил высокий чин, заработал огромное состояние, даже Сашеньку устроил в Смольный — все это свидетельство холодного расчета всех «за» и «против», легкой руки и природного чутья на выигрыш.
— Миссис Льюис, что вам известно об этом аресте? — спросил он, немного смутившись. Такой сильный, он был очень раним, когда речь шла о семье. — Если вам известно хоть что-нибудь, что может помочь Сашеньке… Быть может, вам лучше расспросить ее дядю? — Сквозь сизый сигарный дым Лала взглядом встретилась с недоумевающими глазами барона.
— Менделя? Он же в ссылке!
— Быть может.
Он уловил насмешку в этом голосе, который обычно звучал так, будто она пела колыбельную его дочери, а ирония во взгляде гувернантки натолкнула его на мысль, что он вовсе не знает свою дочь.
— Но перед своим последним арестом, — продолжала Лала, — он сам мне признался, что в этом доме ему уже небезопасно оставаться.
— Уже небезопасно… — пробормотал себе под нос Цейтлин. Она намекала на то, что за их домом наблюдает охранка. — Значит, Мендель бежал из Сибири? И Сашенька с ним виделась? Ах, Мендель, негодяй! Почему мне никто ничего не сказал?
Менделя, его шурина, недавно арестовали за революционную деятельность и сослали на пять лет в административном порядке. А вот теперь он бежал и как-то связался с Сашенькой.
Лала, качая головой, поднялась со стула.
— Барон, я понимаю, что мне не пристало… — Она разгладила складки на своем цветастом платье, которое еще больше подчеркивало ее формы.
Цейтлин перебирал нефритовые четки — единственный намек на нерусское происхождение хозяина во всей подчеркнуто русской обстановке кабинета.
Внезапно за дверью послышались шаги.
— Шалом алейхем! — прогудел широкоплечий бородатый мужчина в собольей шубе, каракулевой шапке и сапогах со шпорами, распахивая дверь в святая святых барона Цейтлина. — Даже не спрашивай, где я был вчера! Просадил все деньги до последней копейки — да кто их считает?
По кабинету разнесся удушливый запах смеси одеколона, водки и лошадиного пота.
Барон поморщился — его братец заявлялся только тогда, когда ему были нужны средства.
— Вчерашняя красотка стоила мне кучу денег, — признался Гидеон. — Сперва проигрался в карты. Затем ужин в «Дононе». Выпил коньячку в «Европе». Потом цыгане в «Медведе». Но оно того стоило. Ведь это же райская жизнь, разве нет? Приношу свои извинения, миссис Льюис!
Он театрально поклонился, сверкнув большими черными глазами из-под густых черных бровей.
— Чего еще желать от жизни, кроме свежих губ и молодого тела? Наплевать, что будет завтра! Мне очень-очень хорошо сейчас! Гидеон Цейтлин коснулся шеи миссис Льюис, отчего та подпрыгнула, и втянул носом запах ее сколотых английскими шпильками волос.
— Прелестно! — пробормотал он и стал пробираться к столу, чтобы запечатлеть мокрые поцелуи дважды на щеках и один раз на устах барона.
Он бросил в угол свою мокрую шубу — она обосновалась там, похожая на живое существо, — и опустился на диван.
— Гидеон, Сашенька попала в беду… — устало начал старший брат.
— Я слышал, Самуил. Идиоты чертовы! — прорычал Гидеон, который все ошибки человечества списывал на тайный заговор дураков, к коим он причислял практически всех, за исключением себя самого. — Я был в редакции, мне позвонил один из моих информаторов. Я со вчерашнего дня еще не ложился. Хорошо еще, что наша мамочка не дожила до такого позора. Как ты, Самуил? Как твое сердце? А желудок? А легкие? Покажи-ка язык!
— Я молодцом, — ответил Цейтлин, — свой покажи!
Хотя и внешне, и по характеру братья были совсем непохожи: младший — вечно нуждающийся журналист, и старший — утонченный набоб, оба, как это свойственно евреям, были убеждены, что их жизни постоянно что-нибудь да угрожает: начиная от стенокардии и слабых легких и заканчивая чахоткой, несварением желудка, язвой, которая еще усугублялась невралгией, запорами и геморроем. Лучшие петроградские врачи, специалисты из Берлина, Лондона и курорты Биарриц и Карлсбад боролись за право лечить этих «инвалидов», чьи органы являлись золотой жилой для эскулапов.
— Я в любой момент могу умереть, может, и в объятиях этой красотки, генеральской доченьки, — велика важность! К черту геенну, Тору с Талмудом и весь этот еврейский вздор! Жить надо сегодняшним днем! Там не будет ничего! Главнокомандующий и генеральный штаб (он имел в виду страдалицу Веру, свою жену, и двух их дочерей) бранят меня на чем свет стоит. Меня! Уж кого-кого! А я просто не могу удержаться. Я тебя теперь долго не буду просить, несколько лет! Но я остался должен в карты… — прошептал он брату на ухо. — Самуил, сделай мне подарок, дай мне денежек, и я побегу по делам!