Но Хильдрид ни о чем не думала. Она поступала так, как требовало ее сердце. Ей казалось, что, ложась на землю, она прижимается к своему мужу. В мгновение перехода от реальности к сну, который обрушился на женщину с неодолимой силой, стоило той коснуться головой земли, ей показалось, что из далекой глубины навстречу ей распахнулись огромные глаза. Это был взгляд Регнвальда, и одновременно не его.

Но в следующий миг она проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Рядом с ней, опустившись на одно колено, ждал Альв.

— Ты уснула, — просто сказал он.

Хильдрид легко поднялась, села, опираясь рукой о землю.

— Что, уже пора к конунгу? — спросила она, поправляя пояс и поневоле зевая.

— Нет. Но тебе надо хотя бы успеть переодеться. Я одного не понимаю, зачем было спать на земле? У тебя есть кровать.

— Я не собиралась спать.

Альв ухмыльнулся.

— Ты не железная.

Он поймал ее кобылку, смирно пасущуюся неподалеку на густой траве луга, и помог женщине взобраться на нее. Сам викинг приехал сюда на рослом оседланном мерине. Мужчина и конь косились друг на друга с большим недоверием. Вот и теперь, Хильдрид долго сидела на своем коньке, держась за гриву и глядя, как Альв пытается поймать оседланного мерина. Тот, будто играя, отскакивал и потом бежал по кругу размашистой рысью. Он мотал головой и не позволял схватить себя.

— За узду хватай! — крикнула она, делая вид, что ей не смешно.

Альв наконец поймал коня, взобрался в седло и — злой, раскрасневшийся — подъехал к дочери Гуннара.

— Могла бы не ездить сюда и не вынуждать меня возиться с этим животным.

— Чего ты сердишься? — равнодушно ответила она. — Тебя никто, кроме меня, не видел. И твои игры с конем тоже. Надо же когда-то учиться.

Весь путь до Хельсингьяпорта они молчали.

У бурга[8], который выстроили по приказу Адальстейна, были каменные стены, но внутри все строения сложили из крупных бревен. По сути, из камня возводились только укрепления и единственная башня. Остальные жилые строения ничем не отличались от сельских жилищ, разве что более вместительные, чем дом большой крестьянской семьи. Конечно, все это нисколько не напоминало скандинавские постройки, но обитать за бревенчатыми стенами всяко лучше, чем жить в каменных тисках. Своды замков, сложенных целиком из скальных блоков, наводили на Хильдрид тоску. Оттуда ей хотелось бежать. В церемонных замковых залах всегда зябко, сколько ни топи печи и камины, ступни ломит от холодного пола... Будто в пещере сидишь. Ходить надо по земле. Человек — как деревце, должен укореняться.

Хильдрид много лет жила с мужем в Ферверке, но когда супруг умер, а из Скандинавии пришлось бежать, поместье оказалось в руках людей Эйрика Кровавой Секиры, нынешнего конунга Нордвегр. Кто сейчас владеет законным наследством ее сына, неизвестно.

Хильдрид незаметно вздохнула. Лишь вспоминая о могилах близких людей — отца, матери, мужа — она чувствовала всем своим естеством, что такое тоска по родине. «Долой непрошенные мысли. Хватит. Распускаешься».

Она оставила своего коня там же, где взяла, на поле перед бургом, и пошла пешком. Заметив это, Альв тоже спешился и повел было коня под уздцы, но норовистое животное вырвалось и радостно потрусило по полю. Его поймал пастушок. Раздражение Альва вспыхнуло, как пук сухой соломы в огне.

— Я теперь понимаю, почему Тор запрягал свою колесницу козлами, — сказал он зло.

Женщина фыркнула, но ничего не сказала.

Она прошла мимо костра, расположенного у входа в кольцо замковых стен. Возле него держались дозорные, будто грелись. Погода в это время года стояла переменчивая, ясное небо, только недавно сиявшее всем богатством своей синевы, затянуло тучами, повеяло промозглым влажным ветром. Они не могли мерзнуть по-настоящему, но само предощущение холода потянуло их к огню. Да и огня-то особого влажный валежник не давал — дым да копоть.

На дворе друг за другом гонялись куры, в лужах шлепали гуси. Служанки, шныряющие по двору, отгоняли их с дороги, но осторожно — гусиные щипки не шутка, это неприятно. Если не считать одинокой башни аж в три этажа, остальные постройки были самые простые, приятные для глаза скандинава и понятные им — бревенчатые стены, увенчанные сетью стропил и крышей, когда дранковой, а когда и соломенной, одна большая зала то разделена перегородками, а то и нет. Единственное, что бросалось в глаза любому северянину — здесь, в Британии, скотину держали отдельно, в стойлах и хлевах, а не в общем доме.

Скандинавы очень заботились о своей скотине, оберегали ее от холода и не видели ничего зазорного, чтоб отделить спальное место коровы от собственного спального места одной лишь тонкой стенкой. Правда, зимы севера Нордвегр, например, халогаландские, британцам и не снились. Они без содрогания думали о том, что зимой надо рано утром, в холод и ночь выскакивать на улицу и бежать в хлев в коровам. Рабыням и свободным женщинам Нордвегр в этом смысле жилось легче: они шли к скотине через натопленный дом, из одного его конца в другой.

Хильдрид кивала знакомым, заговаривала с ними — как с урожденными скандинавами, так и с британцами, саксами. Женщина не слишком хорошо говорила на саксонском наречии, но уроженцы островов и викинги при большом желании могли приноровиться болтать друг с другом. Кое-кто из британцев останавливал Хильдрид, расспрашивал ее о море, о новостях, о шторме и о слухах. Она отвечала, как могла. У дверей в залу, которая, как водится, служила и трапезной, и малстофой[9], где Адальстейн обсуждал со своими людьми военные проблемы. Проблем всегда хватало, а после ужина, с кружкой слабого пива в руке, обсуждать дела намного приятнее.

В зале столы расставляли не совсем так, как принято в Нордвегр, не друг напротив друга с проходом посередине, а «перекладиной», и почетные места, разумеется, считались иначе. Вдоль короткой стены зала ставился «высокий стол», за которым сидели хозяин, его жена и сыновья, а также самые почетные гости. По сторонам этого стола тянулись два длинных — до самого входа, вдоль обеих стен, оставляя посреди пустое место — там зимой пылал очаг, обложенный камнями. Дым, клубясь, поднимался к стропилам, а оттуда выходил наружу через два больших волоковых окошка. Слуги ходили с блюдами мимо очага, им удобно было греть мясо на огне и подавать гостям. Хильдрид уже привыкла, что здесь правый и левый стол не различались по почетности, значение имела лишь близость к хозяйскому креслу. Место Гуннарсдоттер было за правым столом, недалеко от середины, но ближе к Адальстейну.

Она едва успела войти в залу, как ее заметили, и кто-то крикнул:

— Эй, Хильдир! С возвращением!

Хильдрид уже не спорила, когда к ней обращались, как к мужчине, именовали мужским именем. Сперва путать стали британцы, ухо которых не чувствовало большой разницы между женским «Хильдрид» и мужским «Хильдир». Потом им начали вторить скандинавы. Вскоре после смерти Регнвальда многие из тех, с кем она общалась, сталкивалась в жизни и даже ходила вместе в походы, забывали о том, кто она на самом деле. Женщина привыкла. Ей и самой иногда казалось, что в ней осталось немного женского. Порой естество давало о себе знать, но в такие дни, прежде чем ложиться вместе с Альвом, она пила отвар ромашки, собранной ранней весной — только головки и нераспустившиеся цветки, называемые «пуговками»...