— Почти приехали. Но ты не волнуйся. Крайне важно, чтобы ты не волновалась.

Для меня церемония была не нова, я и не думала волноваться, в то время как Девственник буквально взмок. Он уже приводил домой девушек — сокурсниц из университета, близких знакомых, — но никого Особенного.

— По-моему, это ты волнуешься, — невозмутимо сказала я.

— Со мной все в порядке.

* * *

Створки ворот, каждая в пять железных прутьев, были открыты; под колесами зашуршал гравий подъездной дорожки. Мы обогнули дом и затормозили у клумбы с розами. Стоял конец сентября. Дождя уже с неделю не было, в воздухе разливался дивный аромат. Здание оказалось георгианским, как я и ожидала, однако существенно меньше и скромнее, чем мне расписывали. Его строгую простоту компенсировали английский садик и великолепные деревья вокруг.

В предвкушении события, которого ждали много лет, Родители объявились прежде, чем мы вылезли из машины. Младшее дитя привезло в дом девушку, и их ожидания вознеслись почти так же высоко, как подол моей джинсовой мини-юбки. (К слову сказать, мини было не лучшей идеей, что я ощутила моментально, аккуратно выбираясь с водительского сиденья и пытаясь натянуть край юбки на колени — надежда умирает последней.)

Мать протянула руку. Узкий рот, широкая юбка, красный кардиган, мазок неоново-розовой помады. Губы оцепенели в ледяной улыбке. Мне подумалось, что она приняла решение невзлюбить меня еще до того, как наши ладони встретились. Ее супруг пока колебался, любезно морща губы и пряча блеск в глазах. Отец, как и наследник, был в летней униформе: белые хлопчатобумажные брюки и легкий джемпер цвета беж — классика мужской моды точнехонько из пьесы Ноэля Коуарда. И в точности по Коуарду все мы были кошмарно вежливы.

Покончив с рукопожатиями и первыми оценками, мы на миг замерли, не совсем представляя, что делать дальше. Инициативу вновь проявила Мама.

— А не прогуляться ли вам двоим по саду? — предложила она, обратив взор на мужа. После чего повернулась к сыну: — Я бы не отказалась от помощи с чаем, дорогой.

Мы с Папой в молчании двинулись через вытянутую лужайку, наметив себе целью ряд высоких деревьев. Мой спутник не пытался ни кавалера из себя изображать, ни беседу навязывать, и я была ему благодарна.

— Я вырастил каждое дерево из семечка. Сорок с лишним лет назад, — сообщил он, шагая по коридору из тополей, где эхо напоминало о сводах церковного собора.

Под сенью густых крон мы шли навстречу синеющему на выходе из аллеи небу, навстречу простору, и я понимала, что ни одному архитектору не под силу создать что-либо более грандиозное.

После прогулки мы зашли в дом, обставленный тесновато, но с неброским вкусом. Мама и сын встретили нас новостью: мы с Девственником остаемся до завтра. Мне отвели гостевую комнату, а сыну предстояло провести ночь этажом выше — на приличествующем от меня расстоянии и по соседству с родительской спальней.

За ужином с сосисками (я уплела четыре) Мама с сыном делились восторгами по поводу недавно прочитанных книг, разочарованием от политических обзоров и вдрызг разнесли «Арчеров» как чистейшую пародию на радиоспектакли: провинциальные проблемы, слабые сюжетные линии, мещанские сплетни.

Посреди этого оживленного диалога Мама обратилась ко мне с просьбой передать соль.

— Вот, возьмите. — Я протянула солонку.

Девственника передернуло. «Вот, возьмите», как объяснил он мне позднее, — выражение вульгарное и потому занесенное в семейный черный список.

— Итак, если не ошибаюсь, вы жили в Америке? — Вопрос Мамы, без сомнения, был спровоцирован моим вульгарным сленгом.

— Да, в Нью-Йорке.

— И вам понравилось?

— Отличный город.

— Один из тех, куда мы подумывали съездить, не правда ли, дорогой? — Она взглянула на мужа. — Вот только уж очень он американский.

— А я все равно хочу когда-нибудь съездить, — отозвался Папа.

— Учитывая, насколько американизирована наша страна, бессмысленно утруждать себя перелетом. Все, что можно увидеть в Америке, и здесь в избытке.

— Офигенный отстой, — хмыкнул Папа.

— Не начинай, дорогой, — сказала Мама.

— Офигенный отстой? — переспросила я.

— Американизмы — папино проклятие, — объяснил Девственник. — Но мы все это уже слышали, так что не надо, не начинай, пап.

— Безобразные фразы отражают безобразные мысли. Офигенный отстой! А «чинос»? Что это значит, позвольте спросить? — раскипятился Папа, надеясь с моей поддержкой разбить оппозицию.

— Летние брюки особого покроя. Недурной экземпляр надет на вас. — Я улыбнулась.

— Неужели? — Похоже, я его развеселила. — Уж эта мне Америка. Лучшая страна в мире. И худшая. Не умру, пока не побываю.

— Не стоит драматизировать, дорогой. — Вновь наполняя свой бокал красным вином, Мама подмигнула сыну поверх очков.

По окончании ужина Девственник предложил прогуляться. Я решила, что без компании Мамы нам не обойтись, но, убрав, как положено воспитанным детям, со стола, мы выскользнули из дома вдвоем. И какое же это было облегчение — вдохнуть свежий ночной воздух позднего лета. Посреди лужайки, куда не доставал свет из окон, Девственник рассмеялся и в упоении закружил меня, закружил. Освещенный луной сад стал пасторальным эдемом, где влюбленные, скрываясь от родителей и всего света, дарили друг другу невинные поцелуи. Девственник был воодушевлен.

— Я столько ждал этого момента! И они от тебя в восторге! — Он раскраснелся, как подросток при встрече с первой любовью.

— Ты уверен, что я понравилась твоим родителям? — Сама я ничего, кроме осуждения, не ощутила.

— Дорогая, они тебя уже обожают, я-то вижу.

Мы снова поцеловались. Ему все было внове: не просто поцелуи, а поцелуи дома, в саду под луной, под боком, но не глазах у родителей.

— Представляешь, как будешь жить здесь со мной? — спросил он.

Мы стояли лицом друг к другу, держась за руки.

— Думаю, сюда можно будет переехать… когда-нибудь. После смерти родителей. — Моя попытка проявить такт провалилась.

— Дорогая, что за мысль! — У Девственника вытянулось лицо. — Маме с папой еще жить да жить, дай им Бог. Они замечательные!

— Не спорю. Но не настолько, чтобы жить вместе с ними.

— Я хочу жить здесь с ними и с тобой, — возразил он.

— Мы все свихнемся.

Я отняла руки. Какую-то долю секунды Девственник выглядел потрясенным, словно его ограбили, но моему практицизму было не под силу разрушить его голубую мечту.

— Вот погоди, сама увидишь. С каждой встречей ты будешь любить маму с папой все больше, — пообещал он и, пристроившись рядом, зашагал вместе со мной к густой черноте тополиной аллеи.